Ген. Очень личная история - Сиддхартха Мукерджи

и насилию. Эта гипотеза овладела народным воображением. В послевоенной академической криминологии господствовали «средовые» теории преступности, утверждающие, что люди становятся преступниками из-за дурных влияний: «плохие друзья, плохие соседи[831], ярлык плохого человека». Уилсон и Херрнштейн учитывали эти факторы, но добавили к ним наиболее спорный, четвертый – «плохие гены». Не почва была заражена, полагали они, но семя. «Преступность и человеческая природа» превратилась в крупный медиафеномен: 20 ведущих новостных изданий, среди которых были New York Times, Newsweek и Science, публиковали отрывки из книги и писали рецензии. Time даже усилила ее главный посыл заголовком «Преступниками не становятся, а рождаются?» Подзаголовок в Newsweek был еще резче: «Преступников рожают и воспитывают».

На книгу Уилсона и Херрнштейна обрушился шквал критики. Даже убежденные сторонники генетической теории возникновения шизофрении вынуждены были признать, что этиология болезни по большей части неизвестна, что влияния среды играют важную инициирующую роль (отсюда и не 100-процентная, а 50-процентная конкордантность у однояйцевых близнецов) и что чаще всего шизофреники живут в ужасающей тени своего заболевания, но никак не связаны с преступностью.

Однако публику, обуреваемую в 1980-х беспокойством по поводу насилия и преступности, страшно прельщала мысль о том, что человеческий геном может содержать ответы на вопросы не только о заболеваниях организма, но и о социальных недугах вроде морального разложения и девиантного поведения, склонности к насилию, извращениям, алкоголизму и другим зависимостям. В интервью газете Baltimore Sun один нейрохирург задавался вопросом, можно ли «предрасположенных к преступности» людей (таких как Хьюберти) выявлять, изолировать и лечить до того, как они что-то совершат – то есть проводить генетическое профилирование потенциальных преступников. Один психиатрический генетик так прокомментировал влияние, которое установление таких генов может оказать на общественную дискуссию вокруг преступности, ответственности и наказания: «Связь [с генетикой] вполне очевидна. <…> Наивно было бы не полагать, что одним из аспектов [излечения от преступности] будет биологический».

На таком грандиозном фоне шумихи и ожиданий первые обсуждения подходов к секвенированию человеческого генома казались в высшей степени обескураживающими. Летом 1984-го Чарльз Делизи, научный управляющий из Министерства энергетики США, провел совещание экспертов с целью оценить техническую осуществимость секвенирования генома человека. С начала 1980-х исследователи министерства изучали воздействие радиации на человеческие гены. Атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки в 1945-м облучили сотни тысяч японских граждан разными дозами радиации. Среди тех людей были 12 тысяч детей, которые дожили до 1980-х, и им тогда уже исполнилось по 40–50 лет. Сколько же мутаций накопилось у этих детей, в каких генах и за какое время? Так как вызванные радиацией мутации, скорее всего, были случайным образом рассыпаны по геному, их поиск «ген за геном» не дал бы результата. В декабре 1984-го ученых созвали снова[832] – на сей раз чтобы оценить, можно ли прибегнуть к полногеномному секвенированию для выявления генетических изменений у облученных детей. Совещание проходило в штате Юта, в Альте – том же горном городке, где у Ботштейна и Дэвиса зародилась идея картировать гены человека, ориентируясь на сцепление и полиморфизмы.

На первый взгляд, встреча в Альте с треском провалилась. Ученые поняли, что доступные тогда технологии секвенирования даже близко не позволяли картировать мутации в человеческом геноме. Однако это совещание стало критически важной платформой для старта серьезных обсуждений полногеномного секвенирования. За ним последовала целая вереница встреч по этой теме: в мае 1985-го – в Санта-Крузе, в марте 1986-го – в Санта-Фе, а поздним летом того же года Джеймс Уотсон созвал в Колд-Спринг-Харбор, пожалуй, один из определяющих симпозиумов, дав ему амбициозное название «Молекулярная биология Homo sapiens». Как когда-то в Асиломаре, безмятежность кампуса, расположенного на пологих холмах, вырастающих прямо из кристально чистых вод тихой бухты, сильно контрастировала с кипучей энергией научных дискуссий.

На встрече обсуждали множество новых исследований, благодаря которым полное секвенирование генома внезапно показалось технически достижимым. Основной технологический прорыв совершил[833], пожалуй, Кэри Муллис – биохимик, изучавший репликацию ДНК. Чтобы секвенировать гены, критически важно располагать достаточным количеством исходного материала, то есть ДНК. Одну бактериальную клетку можно размножить до сотен миллионов и покрыть таким образом потребность в бактериальной ДНК для секвенирования. Но вот вырастить сотни миллионов человеческих клеток сложно. Муллис открыл гениальный способ сократить путь. С помощью ДНК-полимеразы он произвел копию человеческого гена в пробирке, затем на основе гена и его копии построил новые копии и многократно, десятки раз, повторил этот процесс. В каждом цикле копирования ДНК преумножалась – амплифицировалась, – что вело к экспоненциальному росту числа копий, то есть «урожая» гена. Этот метод в итоге получил название «полимеразная цепная реакция» (ПЦР) и стал ключевым для проекта «Геном человека»[834].

Перешедший в стан биологов математик Эрик Ландер рассказал аудитории о новых математических методах поиска генов, ассоциированных со сложными, полигенными болезнями. Лерой Худ из Калтеха описал полуавтоматическое устройство, способное ускорить секвенирование по методу Сэнгера в 10–20 раз.

Ранее Уолтер Гилберт, пионер секвенирования ДНК, подготовил на скорую руку расчет необходимых затрат и количества персонала. По его оценке, прочтение всех 3 миллиардов нуклеотидных пар[835] человеческой ДНК заняло бы около 50 тысяч человеко-лет и стоило бы чуть больше 3 миллиардов долларов – грубо говоря, по доллару за пару. Пока Гилберт со свойственным ему щегольством шагал к доске, чтобы записать это число, в аудитории разгорелся жаркий спор. «Число Гилберта» – которое, кстати, окажется поразительно точным – перевело геномный проект в осязаемую реальность. И действительно, объективно стоимость проекта не была так уж высока: программа «Аполлон» на своем пике задействовала почти 400 тысяч человек и суммарно обошлась где-то в 100 миллиардов долларов. Если Гилберт не ошибался, геном человека можно было прочитать меньше чем за тридцатую часть стоимости высадки на Луну. Как потом шутил Сидней Бреннер, секвенирование человеческого генома в конце концов может ограничиться не стоимостью технологии, а лишь суровым однообразием труда. Он предлагал рассмотреть возможность распределения работы по секвенированию между осужденными преступниками – в качестве наказания: 1 миллион нуклеотидов – за грабеж, 2 миллиона – за причинение смерти, 10 миллионов – за умышленное убийство.

Когда на залив опустились сумерки, Уотсон завел разговор с несколькими учеными о разворачивающемся в его жизни кризисе. В ночь перед одной из конференций, 27 мая, его 15-летний сын Руфус Уотсон сбежал из психиатрической лечебницы в Уайт-Плейнс. Позже его нашли бродящим по лесу возле железнодорожных путей и отправили обратно в клинику. Несколькими месяцами ранее Руфус пытался разбить окно во Всемирном торговом центре, чтобы выпрыгнуть из здания. Ему поставили диагноз «шизофрения». Уотсону, глубоко убежденному