Время — московское! - Александр Зорич

«Настоящий русский интеллигент», — когда-то отозвался о военном дипломате тот же Бариев, пребывая в настроении «если-говорить-серьезно». И эти слова командира атомной субмарины прозвучали почти благоговейно.

— Господин инженер, что стоите? Замечтались? — спросил Цирле, бравируя аландским диалектом шведского. — Имеете право! Вы молодец! Молодчина! Молодчага!

— Скажите еще uhar, — улыбнулся Эстерсон.

— У-харь, вы сказали? Хм… Интересно… А! Язык царей и муз! — Цирле хрустнул леденцом и охотно перешел на русский. — Громовое наречие космонавтов!

Цирле с пафосом продекламировал:

Раскрылась бездна, звезд полна,Звездам числа нет, бездне — дна.

— В этом — всё русское мировидение. Ведь так? — спросил он, завершив декламацию.

— Да, хм… Да. — Эстерсон охотно покивал с видом тонкого ценителя.

— И это написал химик, естествоиспытатель! А что же сочиняли поэты? О! В каком еще языке возможны такие аллитерации, такой безупречный логический строй? В древневерхнегерманском, скажете вы? Хм… Что же, мой друг, это версия… Это версия, однако я позволю себе возразить…

— Извините, господин Цирле, — решился наконец перебить его Эстерсон. — Я боюсь, меня ждут возле «Дюрандалей». А вы, кстати, что?..

— Как это — что? Пришел помогать на расчистке завала. Лишние рабочие руки, я думаю, не помешают?

— Конечно!

— Ну вот и славно.

Раскланявшись с военным дипломатом, Эстерсон поспешил в глубь туннеля, где уже скрылась Полина, назначенная ассистенткой техников.

Требовалось отправить в пробный вылет первую четверку «Дюрандалей», а все остальные собранные машины привести в полную боевую готовность.

Каково же было удивление Эстерсона, когда он обнаружил Полину в обществе пингвиненка!

— Черт возьми! Ну мы же двадцать раз туннель проверяли! Откуда он взялся?!

— Не знаю. Вышел откуда-то из расширителя. Увязался за мной… Что с ним делать?

— Он, наверное, думает, что ты — его мама. Бери малыша на руки, все равно не отвяжется. Да и бросать его здесь нельзя, это же взлетная полоса…

Через четверть часа поднялся ужасный переполох: исчез кейс Цирле. Военный дипломат поставил его в стороне от входа в туннель и влился в цепочку тех, кто передавал из рук в руки ледяной бой. А когда в очередной раз оглянулся — кейса и след простыл!

Вскоре наблюдатели контрольного поста разглядели в бинокль пингвина (взрослую особь), волокущего кейс по берегу фиорда. В двух, между прочим, километрах от туннеля. К счастью, пингвин вскоре остановился, положил кейс на свои лапы, накрыл его брюхом и заснул.

Высланная группа захвата во главе с Цирле сумела незаметно выкрасть кейс прямо из-под похитителя.

Пингвин даже не проснулся.

— Из бункера в бункер, — проворчал лейтенант Юдинов, спускаясь по основательно проржавевшей лестнице.

Эстерсону показалось, что это цитата, но он не смог вспомнить — откуда.

— А мне здесь нравится, — беспечно заметил пилот Гандурин. — Вообще в Антарктиде. В сто раз лучше, чем в джунглях брагу из орхидей квасить.

Находиться в туннеле во время взлета истребителей было небезопасно. Это, к счастью, учитывали и строители неудобной в целом базы, единственным достоинством которой была неплохая маскировка.

В стороне от оси туннеля были устроены несколько убежищ с массивными герметичными люками. На время сборочных работ техники превратили эти убежища в казармы. И вот теперь настало время использовать их по прямому назначению.

Эстерсон, Оберучев, Полина с пингвиненком, техники и пилоты спустились вниз.

Они задраили за собой люк, расселись на лежанки. Лежанки, кстати, выдерживали тот же «стиль военфлот-нуво» (термин был придуман Полиной), что и остальные импровизированные предметы быта в Антарктиде. Они представляли собой профили из крепчайшего пенопласта, служившие частью заводской упаковки подвесных лазерных пушек ЭР-2 «Стилет».

Учитывая габариты и геометрию пушки, легко понять, что из профилей получились отменные четырехметровые лежанки. Техник Зарецкий так пристрастился к новому ложу, что клятвенно уверял всех, что по возвращении домой устроит у себя в спальне такое же. «Сразу видно, несемейный ты человек», — заметил тогда Юдинов.

Главное событие Грозненской весенней кампании 2622 года прошло буднично.

О запуске двигателей, разбеге и взлете «Дюрандалей» в убежище свидетельствовала только едва заметная вибрация. Чтобы следить за стартами, наверх лестницы был отправлен специальный «акустик» с обыкновенным стаканом. Приставив стакан к гермолюку, «акустик» слушал и докладывал.

— Есть запуск двигателей… Выходит на форсаж… Пошел!.. Разгоняется… Нормально идет… Нормально… Отрыв! Есть отрыв!

Когда «акустик» в четвертый раз доложил «отрыв», Оберучев сухо переспросил:

— Ты уверен?

— Да! В туннеле — полная тишина. Вся четверка взлетела!

— Ну что же… Отдраивай люк! Они поднялись обратно в туннель.

«Дюрандалей» на стартовых позициях больше не было. Пропитанный свежим озоном воздух приятно кружил голову.

— Так-так… — сказал Оберучев и посмотрел налево. Потом он посмотрел направо. — Так-так… — И неожиданно гаркнул: — Сводный отряд, слушай мою команду!.. В одну шеренгу… стройся!..

Хотя это и было первое построение сводного отряда (и вообще первая формальная военная процедура, увиденная Эстерсоном и Полиной на Грозном), все присутствующие как будто только и ждали этого приказа.

Моментально возник образцово-показательный строй.

— Сми-и… рна!

Вот только обалдевшие от неожиданности Эстерсон и Полина не знали, куда приткнуться.

— Товарищи Эстерсон и Пушкина, па-апрошу выйти перед строем!.. То есть — подойти ко мне!

Оберучев смотрел на них немигающим взором.

— Товарищ Эстерсон! Как старший представитель военно-космического флота… И как комендант временного пункта базирования «Фиорд Крузенштерна»… Я объявляю вам благодарность!

Вконец смешавшийся конструктор не сообразил, что Оберучев протягивает ему руку не просто так, а для рукопожатия.

Инженер-капитан едва заметной усмешкой подбодрил конструктора. Дескать, что же ты, давай, так положено.

Эстерсон пожал твердую ладонь Оберучева.

И только тогда конструктор вдруг осознал, что это первое рукопожатие, которым он обменялся с кем-либо из офицеров на Грозном. Несмотря на то что настороженность и показное недоверие к нему со стороны русских быстро сменились деловыми, а кое с кем и почти дружескими отношениями, раньше никто не подавал ему руки!

Эстерсон открыл рот, чтобы что-то сказать, но не находил слов.

«Служу России», — шепотом подсказала Полина.

— Спасибо… — Голос Эстерсона дрогнул. — Я… «Служу России», — повторила Полина погромче.

— Я… Служу России!

— Ур-ра-а-а-а! — выдохнул строй, а Полина чмокнула конструктора в небритую щеку, что было встречено новой волной ура-восторгов.

— Вольно, — махнул рукой Оберучев, пряча улыбку.

— Качать инженера! — выкрикнул пилот Гандурин.

— Качать! — подхватил техник Савелов.

Взмывая к бетонным сводам и падая обратно в шевелящийся лес рук, Эстерсон думал о том, что человек рожден летать, как птица.

Когда растроганный до слез Эстерсон был наконец возвращен с небес на землю, Оберучев разрешил ему пойти поспать. Разрешение было дано в строгой приказной форме.

«Минут семьдесят у вас есть, — сказал инженер-капитан. — Возможно, даже, семьдесят пять. Затем я, видимо, буду вынужден разбудить вас. Но пока что вы должны как следует отдохнуть… И никаких возражений! Я приказываю вам спать — и точка!»

В этом заявлении конструктора позабавило решительно всё.

И убийственная точность военного человека, который никак не мог сказать «час-полтора», но полагал себя обязанным указать время с точностью до пяти минут…

И святая уверенность в том, что за час с небольшим Эстерсон успеет «как следует отдохнуть»…

И, наконец, готовность Оберучева оспорить мнимые возражения конструктора. А ведь Эстерсон валился с ног от усталости и, вопреки представлениям русских офицеров о «настоящих людях», вовсе не собирался становиться в третью героическую позицию и требовать себе места возле ближайшего «Дюрандаля» с заправочным шлангом в руках.

Что же до Полины, то она, изображая русскую Жанну д'Арк, избрала ту самую линию поведения, которую Эстерсон отверг. А именно — спать отказалась наотрез. Полина заявила, что пойдет поищет какую-нибудь пернатую мамашу, дабы спихнуть на нее пингвиненка-найденыша, а затем отправится на «Ивана Калиту», где вернется к прерванным научным изысканиям над вольтурнианским всеядом.

У Эстерсона защемило сердце. Отпускать Полину от себя ему не хотелось.