Гранат и Омела (СИ) - Морган Даяна

Дамиан с жаром отвечал «клянусь» на каждый вопрос с чистой совестью. Пока Симеон шепотом не задал ему последний вопрос, не входящий в клятву храмовника: «Клянешься ли ты, сын мой, всегда слушать сомнения сердца своего?»

Вопрос настолько обескуражил Дамиана, что он по привычке ответил «клянусь», но с тех пор не раз размышлял, в чем же, собственно, поклялся. Пока не наступил этот момент.

Дамиан видел, как Хельмут подбирает топор, любовно гладит заточенные лезвия. Чувствовал, как его резко хватают за волосы, как зажимают в тиски челюсти, как пригвождают к стулу плечи, как освобождают руку и прижимают к подлокотнику со всей силы. Дамиан дергался, не в силах справиться с собственным ужасом. Ярость загорелась вновь, даже ярче, чем прежде, но он понимал, что это конец. Время для него как будто остановилось, заключив Дамиана в крошечном кусочке настоящего.

Хельмут уже однажды угрожал ему ножом у горла, уточняя раз за разом видел ли Дамиан, как его мать вёльвствует.

Нет.

Неправильный ответ, мелкий паскудник. Когда тебя спросят, ты должен ответить «да». Ты меня понял?

Да.

Он привел его к камере матери и задал этот вопрос в присутствии короля. Дамиан со слезами на глазах ответил, как приказал Хельмут. Если бы мать тогда что-то сказала, он бы оспорил собственный ответ, но ее молчание было презрительным и непререкаемым. Король похлопал Дамиана по плечу, поблагодарил за храбрость и стремительно покинул тюрьму.

И уже в другое время он кричал, исходя кислой вонью хвори:

Это ты! Ты виноват, щенок! Лучше бы у тебя отсохли руки!

Бесчисленное множество деталей, на которые Дамиан не обращал внимания в течение своей жизни, вдруг выстроились, точно гвардейцы на смотре, и он понял, что все неправильно. Вместо справедливости в Храме его окружала ложь, а он верил в нее и слишком долго хоронил в себе сомнения, точно гнойный нарыв. А теперь, когда он прорвался, было уже слишком поздно.

Ему вспомнилась плачущая девочка в клетке, у которой он отобрал шанс на жизнь. Вспомнил девушку с кровавыми ранами на ногах, тяжесть меча, которым он проткнул лицо своего инквизитора, и скрежет лезвия о кость. И вдруг понял, почему шрамы на ногах Авалон казались ему такими знакомыми. Это была она. Рок свел их намного раньше — тогда он еще не успел слепо довериться лицемерию окружавших его людей.

Клянешься ли ты, сын мой, всегда слушать сомнения сердца своего?

Он так боялся, что его веру сломает желание, пока не осознал, что он уже давно сломан. Трудные годы содрали с него всю мякоть, обнажив кости той скверны, что была внутри него с самого рождения. И то была скверна не его рождения, а готовность поглощать ложь, свято веруя в то, что она является праведной истиной. Только Симеон оставался оплотом справедливости и чести. А его собирались подставить и обвинить в том, в чем были виновны все вокруг, только не он.

Отдельные воспоминания его жизни напоминали бусины, а разочаровывающее прозрение было нитью, пронизывающей их все.

— На что ты готов ради веры, мой мальчик?

Падре тогда, как показалось Дамиану, смотрел на него с выражением благоговения, сквозь которое прорвалось плохо скрываемое нетерпение.

— Дамиан, сын мой, в чем дело?

Он думал, что Симеон спрашивает его, почему он медлит. И только сейчас, годы спустя, Дамиан понял, что наставник ожидал от него сомнений. Таких же, какие он испытал с Авалон. Слепая вера была его ослепляющим солнцем, а она стала его затмением.

Застывшее время лопнуло, оживив для Дамиана настоящее. Хельмут подошел с мясницким топориком для разделки костей. Лезвие ржавое, затупленное, принесущие нестерпимую боль. Дамиан дернулся, но его потянули за волосы, навалились на руку так, что он не смог пошевелиться. Воспоминания, унесшие его из этой сумрачной комнаты, истаяли, оставив только одно. Несмотря на угрозу близкой смерти, а, может, только благодаря ей, он вспомнил шелк ее волос, — он практически чувствовал их под своими пальцами, — и мягкость губ.

«Смерть для тебя предпочтительнее поцелуя?» — спросила она его тогда.

«Нет», — звучало в его голове.

«Да», — ответил он. И теперь жалел об этом.

Хельмут схватил его за пальцы, вывернул их и примерился, куда бить.

— «Да будет он дланью Княжевой и карает неверных», — процитировав писания, он ухмыльнулся. — Какое совпадение!

Хельмут замахнулся. Сердце Дамиана пропустило удар. Топор обрушился на его запястье. Сначала ощущение было такое, будто к коже приложили холодное лезвие, а потом боль распустилась по всей руке, обжигая огнем. Он закричал. Хельмут ударил снова, раздробив кость.

Сознание Дамиана помутилось. Перед глазами все застлало алой пеленой. Руку разъедал огонь, лава истекала из его сердца. Дамиану показалось, что перед ним разверзся сон, подобно длинному темноту колодцу, в который он добровольно бросился и дал тьме поглотить себя. Но тьма пришла не одна, а с дикими образами: комната была полна зверей в человеческих обличьях с зубами, выкованными из стали, а он превратился в храмового волка, карающего и воздающего. Алый цвет. Убийственная ярость пульсировала в нем, точно живая, требуя крови. И он дал ей ее сполна. Красные брызги. Их страх был так густ, что он чуял его вкус на кончике языка. Бросился вперед, полосуя когтями сталь и кости, раздирая зубами мясо и жилы, лакая кровь и наслаждаясь ее пряным, теплым запахом. Бордовые пятна.

— Дамиан, не спи.

Кто-то теребил его за руку. Под щекой ощущался холод. Он застонал и приоткрыл глаз. Сперва один, чтобы убедиться, есть ли смысл открывать второй. Он, должно быть, в чертогах Князя, раз его ослепляет огненный свет.

— Просыпайся! — упрямо потребовал знакомый голос.

— Варес? — прохрипел Дамиан и попытался пошевелиться. Тело отозвалось болью.

В чертогах Князя нет боли.

— Ты совсем глупый? — озадаченно и даже немного обиженно спросил голос.

Дамиан уперся в пол и с трудом перекатился на бок. Боль сопровождала каждое его движение. Слепящий свет отдалился, и он рассмотрел невероятно знакомое лицо. Прищурившись, различил глаза, похожие на его собственные.

— Ирод?

— Уходи, ладно? — Человек еще немного отдалил свечу от лица Дамиана, и он убедился в своей второй догадке. Брат стоял на коленях, склонившись над ним. — Беги! Сейчас!

Дамиан, почти ничего не соображая, со стоном сел. Ирод немного отполз, освобождая ему место. Голова кружилась, в висках шумела кровь, а затылок пульсировал, будто Марта приложила его скалкой.

— Где я?

— Там, где людям делают плохо.

Ощущение, будто он варится в лихорадке, не проходило. Дамиан провел рукой по лицу, словно пытаясь снять с него паутину, как вдруг замер. Его обдало ледяным ужасом. Он отдернул руку от лица и уставился на нее, точно на ядовитую гадюку. Правая рука, обагренная чужой кровью. Он помнил, как Хельмут несколько раз обрушил на нее топор. Испугавшись, что тронулся рассудком, Дамиан отобрал свечу у Ирода и высоко поднял ее над головой. Липкий холодный пот проскользил по его спине. Горло перехватило.

Свет разогнал тени. Кровь засохла и покрыла пол, стены и тела, точно остывшая магма. Ошметки мяса, вывороченные ребра, торчащие, точно крылья птиц, разодранные глотки, пробитые черепа. И пряди липких волос в алых лужах.

Тошнота подкатила к корню языка.

— Что? Что произошло? Ты видел? — Дамиан задыхаясь, уставился на Ирода, и продолжил говорить, выхаркивая слова, как сгустки черной, свернувшейся крови. — Ты был здесь, говори? Ты видел монстров? Они напали на Мингем?

Ирод помотал головой и пожал плечами, совсем не обращая внимания на ошметки тел. Дамиан, несмотря на боль, поднялся. Ирод не видел то, что видел он. Дамиан понял, что действительно бредит. Ему что-то снилось в этом бреду. Настолько важное, что чувствовалось, как истина, скрытая за порогом. Ему нужно было только протянуть руку и открыть дверь. Но Дамиан отшатнулся и вдруг ощутил в левой руке топор. Тот самый, что был в руках Хельмута. Весь в крови.