Сексуальная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно

Донора, 7 марта 1909 года

Мама продолжает принимать эти немецкие лекарства (на бутылке написано «Сальварсан»), но улучшения больше нет. Она горит в лихорадке, потеет так, что простыни всё время мокрые, у неё выпадают зубы. Доктор теперь не излучает оптимизм: я слышала, как в споре с тётей Эльвирой он обиженно заявил: «Нужно было сразу отвезти её в клинику французских болезней», – но что означают эти слова, я не знаю.

– Я, кстати, тоже, – заметила Джиневра. – А ты, тётя Адита?

– Так вот, значит, какой секрет ты хотела сохранить, бабушка: что твоя мать умерла от позорной болезни, сифилиса, или «люэса», как его тогда называли. Отцовский подарочек, как говорила тётя Эльвира.

– Поверить не могу, – пробормотала Джиневра. – Сифилис. Не знала, что от него умирают.

– Такое случалось, пока не изобрели пенициллин. Да и сейчас стоит быть с этим поосторожнее, тебе разве не рассказывали в женской консультации?

– Конечно, рассказывали! Расслабься, тётя Адита, у меня в сумочке всегда есть пачка презервативов.

– Нашли что обсудить, бесстыдницы! В Адите я никогда не сомневалась, но ты, Джиневра, ещё совсем ребёнок!

– Мне уже девятнадцать, бабушка, на год больше, чем тебе, когда ты вышла замуж. И мне ни капельки не стыдно.

– Хотя должно бы! К сожалению, я никак не могу повлиять на твоё поведение. А вот мне было очень стыдно, и когда в конце апреля мама умерла, мы немедленно закрыли гроб, чтобы родственники не заметили, как она изменилась. Это предложила тётя Эльвира, и отец с ней согласился. Но все знали, какое зло её убило. Мы похоронили маму в Ордале, в фамильном склепе семейства Феррелл. Гаддо был великолепен: он скорбел по ней вместе со мной и Тоской, утешал меня и с уверенным видом стоял рядом, пока я принимала соболезнования, не обращая внимания на досужие разговоры. Оплатил все расходы на похороны и заказал для меня портнихе целый шкаф очень элегантных черных платьев – словно знал, что мне надолго придётся облачиться в траур. Наша удача закончилась.

Донора, 2 мая 1909 года

Мы едва успели вернуться с похорон, как пришла телеграмма из Флоренции, от свояченицы Гаддо, Малинверни: «Произошло несчастье. Близнецы серьёзно пострадали. Приезжай». Гаддо совершенно обезумел от горя, даже мои объятья не могли его утешить. С первым же паромом мой муж отбыл в Ливорно. Не смея и думать, что он найдёт по прибытии, я заказала двенадцать месс за здравие ещё незнакомых мне пасынка и падчерицы.

Через четыре дня я получила письмо. Мне не хватает мужества полностью его переписать. Вот вкратце то, что говорится о несчастном случае: дети Гаддо в сопровождении гувернантки решили прогуляться по набережной, когда к берегу подплыла яхта их друзей, которые пригласили близнецов выпить чаю и послушать музыку. Те поднялись на борт и приняли участие в пирушке. Но в это время по реке спускался плот, гружёный песком. Он потерял управление и врезался в яхту, та сразу же перевернулась, и плывшие на ней оказались в воде. С других лодок и с берега в воду полетели спасательные круги, и всех выживших вытащили на сушу. Но обоих Бертранов среди них не было – видимо, оказавшись под плотом, они ударились головой и утонули, так что даже тел их не нашли.

Промокшая насквозь гувернантка и матросы с речных судов искали детей всю ночь. Нашли их только перед рассветом, в крошечной заводи, поросшей тростником, – без сознания, с разбитыми головами – и отнесли в ближайшую хижину. Матросы побежали за помощью, а гувернантка осталась с близнецами и попыталась вернуть их жизни. По её словам, мальчик вскоре открыл глаза, но его сестра оставалась недвижима. Она так и не пришла в сознание, и когда утром обоих принесли домой, Клоринда уже умерла. Тётка Малинверни сжалилась над Гаддо, ей не хотелось наносить ему столь тяжёлый удар, отнимая всякую надежду, поэтому в телеграмме она написала «серьёзно пострадали». Но к приезду отца дочь, его любимица, уже лежала в гробу.

Гаддо совершенно раздавлен. Он не может себе простить, что не позволил детям приехать в Донору раньше. С нами они были бы в безопасности, пишет он, и никогда не поднялись бы на борт той проклятой яхты. Это моя вина, это я убил собственную дочь. Мне нужно найти способ убедить его, что никто не властен над судьбой, и напомнить, что вскоре у нас появится другой ребёнок, который, возможно, сможет заменить потерянного.

Мальчику уже лучше, пишет Гаддо. Он пока не может говорить, так как эмоции ещё слишком сильны, и не узнает отца. Гаддо тоже с трудом узнал сына: они не виделись почти год, пишет он, и тот очень повзрослел. К тому же лицо сильно опухло от ран, голова забинтована, а глаза полуприкрыты. Гаддо с восхищением пишет, что гувернантка по собственной инициативе, не доверяя семейному врачу, с самого начала вызвала к мальчику всемирно известного немецкого доктора (чудовищно дорогого, конечно), находившегося в то время во Флоренции. Тот сказал, что Танкреди пока нельзя перевозить,