Светлолесье - Анастасия Родзевич

Я подавила вздох и стиснула в руке первую мокрую жемчужину.

Моя семья. Лица, присыпанные песком времени. Не разглядеть всех черт! Только детали, яркие пятна милостиво проступили на поверхности. Батюшкин взгляд, под которым не забалуешь, и его пышные усы, свисающие до груди. Матушкина смуглая кожа, угольные волосы, спрятанные под расписной убор с височными колокольчиками.

Я не была служанкой в тех хоромах! Я была их маленькой… хозяйкой.

Узкие длинные окна, дома из песчаника и ржавые дали, занесенные красным песком. В Аскании единственной ценностью для всех была вода. В зале располагался колодец: вода приходила в него по ночам, и слуги прятали наполненные кувшины в самой прохладной комнате. Мы жили на окраине большого города, но я в нем никогда не бывала. Зато неподалеку высились руины, и мне иногда дозволялось гулять среди них. Там однажды я и нашла увядшие острые стебли диких трав.

Моя матушка высохла от палящего солнца и сухого ветра. Слуги шептались, что несчастья обрушились на наш род, когда мы взяли на себя клятую ношу. Батюшка помнился урывками: днем он запирался в своих палатах, все писал что-то. Потом ходил, чернея от тоски и забот.

Помню, я тогда пыталась представить, что могло бы обрадовать матушку, а когда сообразила, сама поразилась своей придумке. Неподалеку от нашего дома, в руинах, рос хилый сад, и по ночам я таскала туда воду из нашего источника. Даже нашла дыру в заграждении, достаточную, чтобы пробираться туда-сюда незамеченной. Я улыбнулась, вспомнив, как отбивал колени чан из-под квашеной капусты, который я приспособила для своей затеи. Не один месяц сменился на небосклоне, прежде чем земля откликнулась и выпустила из себя новые стебли трав.

Сад стал моей отдушиной. Иногда – спасением среди пустыни из песка и слез.

Я готовила венок для матушки, но не успела…

Асканийцы предавали огню своих ушедших, но наш обычай был иным. Долго пришлось слугам рыть, и как же горевал отец, когда его жену опускали в чужую красную землю. И не было подле нового кургана ни предков, ни родового схронника.

Когда я приходила с нянюшкой, та позволяла мне посидеть одной. Сказать то, что никогда не говорила. Я старалась приносить свежие цветы, но они едва переживали дневное пекло. Вот и тогда бледно-желтые лепестки высохли, разметались по красным камням пегим облаком. И батюшка, тоже пришедший навестить курган, заметил их.

– Кто-то вздумал издеваться, – отец говорил, и его верхняя губа подрагивала от презрения и ярости. Он счистил жухлые лепестки, а затем метнул на меня подозрительный, внимательный взгляд.

– Ты видела того, кто это сделал?

Я придержала дыхание в груди. Знала, что стоит отцу узнать про сад, из моей жизни навсегда уйдет что-то ценное. Пусть в этом краю мы жили как изгнанники, пусть многое было утрачено, но мое сердце наконец запело, а дни обрели смысл. Единый был ко мне милостив, и я боялась расплескать этот дар, такой же дорогой, как и вода здесь.

– Нет, не видела.

Я удивилась той легкости, с которой неправда слетела с моих уст.

Отец отвел глаза так же быстро, как и поднял. Дальше он говорил сам с собой:

– Пусть слуги проследят. Это наверняка был он! Чудь побери, проклятый мальчишка нас всех утянет за собой.

Мальчишка? Я пристала к нянюшке, но та отмалчивалась, и весь день я провела в поисках незнакомца.

Вечер в тот день был душнее и хуже, чем все вечера до этого. Мне велели поднести отцу кувшин воды, но когда я шла, услышала, как батюшка говорит слугам:

– …а питье и еду сократите наполовину. Если заупрямится, то напомните, чьей милостью он еще жив.

Кто-то поплатится за мою тайну. За мой сад, за мои цветы.

– Батюшка, постой же, это я!

И коварный кувшин выскользнул из моих рук и разбился. Драгоценная вода расплескалась по черепкам и красному плитняку. Отец вдруг вскочил и, в два прыжка одолев разделяющее нас расстояние, схватил меня и выволок на середину палат. Колени ткнулись в твердый пол.

– Ты помогаешь ему, да? – приговаривал он, вытаскивая из-за пазухи хлыст для асканийских рабов. – Вот для кого стараешься? Вот кого я породил! Уж я тебя проучу!

Нянюшка бросилась между нами, но слуги поймали ее. Для ее же блага. Помешай она ему вершить свою волю, вовсе бы жизнью пришлось откупиться. Норов у моего батюшки был кипуч и скор на расправу.

Но вдруг откуда-то выскочил худой и грязный парнишка, подставил руку, и на нее намоталась узкая полоса хлыста.

– От моей доли отнимай сколько влезет, – спокойно сказал парень отцу и скривился. – Не шибко-то и убудет.

Батюшка смолчал только потому, что задохнулся от ярости. Но скоро отмер предательский язык:

– Милостью моей…

Парень и на это ответил ровно:

– Жадности, жадности твоей я обязан. Или неужто не промотал ты свою долю, от матушки моей полученную?

Я глазела на незнакомца. Худой, с всклокоченными темными волосами, с злющим голосом, с лютыми глазищами. От парня отшатывались, как от прокаженного, и прятали взор, будто не могли его выдержать.

Нянюшка потащила меня из зала подобру-поздорову.

– Кто он?

– Ох, не спрашивай, глазастая! Горюшко он наше.

Про колдунов я слышала только в сказках, и сказки эти рождали во мне любопытство, а не страх. Гнев отца пугал куда больше. Я боялась выходить из комнаты несколько ночей, но мой сад был еще слишком хрупок, чтобы выстоять зной в одиночку, и я собрала всю решимость, на какую была способна, и приготовилась идти. Тогда и случилась та встреча с Дареном и змеями, что вспомнилась мне у Врат Милосердия.

Ясное дело, следующей ночью уже злость толкала меня вперед, за водой. Но не успела я погрузить бадью в колодец, как темнота прошептала:

– Эй.

В тени перекрытий опять стоял тот самый парень.

– Да?

– Зачем ты таскаешь воду?

Я смутилась, но он проворно схватил меня за руку и, повернув к себе, оглядел загрубевшую кожу на ладони.

– Зачем? – повторил он свой вопрос.

Я вырвалась и убежала.

Тогда я леденела от мысли, что он все расскажет отцу или слугам. Хотя теперь понимала, что асканийские рабы и так обо всем знали, но не перечили. Чего морочиться с хозяйским чадом. Нянюшка, добрая душа, только диву давалась, какая я стала сонная, и все списывала на изнуряющую жару. Мне все сходило с рук, но растрата воды в глазах отца могла обернуться новой бедой.

Дни шли, и постепенно тугая цепь страха внутри меня ослабевала: странный