Категория трудности - Владимир Шатаев

Примус лежал в моем рюкзаке. Нельзя сказать, чтобы я забыл о нем — просто считал его вещью, у которой в данный момент может быть только одно назначение: отяжелять мой груз. Но папу Карло, как известно, согревал иногда и нарисованный очаг, ибо холод, как и голод, очень способствует росту воображения. Сперва я вообразил горящий примус — просто так, отвлеченно, А после представил себе, как бы он выглядел здесь, на стене...

Было около часа ночи, когда мы с Кавуненко решили осуществить эту затею. Окоченевшие руки не слушались, и повозиться пришлось немало, пока установили, подвязали его к крюку, залили горючим. Сняв рукавицы, рисковали последним теплом — а если разжечь не удастся? Но нам повезло — примус горел.

...Утром несчастье стало снова наглядным... Он так и стоял, откинувшись на петле, развесив руки, запрокинув голову назад, словно наблюдал за нами.

Душу терзала мысль: если бы мы не крикнули это злосчастное «камень!», кусок породы попал бы по каске — она могла сохранить ему жизнь. Хотя сейчас, много лет спустя, оценивая обстоятельства более спокойно, думаю, что предвидеть такой поворот было невозможно... Однако мысль эта всегда при мне. И по сей день...

Связавшись по рации с лагерем, мы сообщили о несчастье. Нам предложили спускаться, оставив труп на месте. Для снятия тела Вербового лагерь высылал группу спасателей. Однако...

Вопрос этот не обсуждался. Я не помню, чтобы кто-нибудь произнес хоть слово на этот счет. Решение было принято молчаливо и единодушно...

Мы снимали его со страховки осторожно, поддерживая сзади, чтобы не уронить. Он окоченел и не гнулся. Упаковали в мешок и потянули вниз... Это трудная работа даже для людей со свежими силами. Но мы находились в том состоянии физической отрешенности, когда силы берутся неизвестно откуда. Спуск провели четко, слаженно, аккуратно. Тяжелее всего пришлось на ушбинском ледопаде. Под ледопадом нас встретил спасотряд Шалико Маргиани и дальнейшую транспортировку тела взял на себя.

На этом кончилась первая и столь печальная часть покорения зимней Ушбы. Продолжение было в шестьдесят пятом году.

ГЛАВА IV. ЗИМНИЙ ПУТЬ

Мы снова на Ушбинской подушке. У меня такое чувство, будто не выходили из пещеры, будто не было насыщенного, до предела уплотненного года. Однако и пещера не та, и даже состав группы другой. Из прошлогодней команды остались только мы с Кавуненко. Теперь с нами мастера спорта Борис Студенин из Алма-Аты, Владимир Безлюдный — москвич из «Труда», Виктор Тур из московского «Спартака» и москвич-перворазрядник Николай Радимов.

Мне сейчас кажется, будто и не случилось того, что случилось, будто пережитый ужас нам предстоит... Я еще в Москве боялся этих психических рецидивов.

Нора, куда мы зарылись, оставила кровавые мозоли даже на наших привычных альпинистских руках. Мы выгрызали ее во льду и фирне. Ко всему она оказалась расколотой, как кожура семечка, — тело ее разделила надвое трещина шириной сантиметров пятнадцать. О глубине ничего не скажешь, кроме того, что звук от падающего предмета попросту не доходит. Мы обозвали ее «мусоропроводом» — кидали консервные банки, целлофан от продуктов, остатки еды... Но холодок в душе сохранялся, хоть и попятно, что трещина слишком узка, чтобы быть опасной.

...Всю ночь я провел в тягучей, кошмарной полудреме, а утром сказал Кавуненко:

— Мне Вербовой снился.

Он с удивлением посмотрел на меня и угрюмо ответил:

— Мне тоже.

Если она и впрямь существует — телепатическая связь, то у нас с Кавуненко она наверняка установлена. Это понятно — нет лучшей коммуникации, чем веревка. Во время движения общаемся молча. Разве что иногда кидаем два нужных слова: «Выдай» и «Выбери». Впрочем... Не знаю, можно ли разговаривать водителю за рулем, но альпинисту, как и саперу, за работой нельзя.

Погода отличная. Коля Радимов и Витя Тур вылезли из пещеры. Хорошая видимость позволила им рассмотреть оставшийся путь. Подробности — увы! — неутешительны. Ушба покрыта ледовым панцирем, от нее веет холодом, который душу морозит больше, чем тело.

За завтраком они нам сказали, что плохо себя чувствуют и дальше идти не смогут. Наверное, так и было.

Но будь это и не так, я все равно не стал бы их осуждать. Ибо трезвость неосуждаема. Трезвость — лучшее из человеческих качеств, хоть пижоны от романтики и относятся к ней свысока...

Будь это не так, я бы сказал: Радимов и Тур никого не ущемили, никого не подвели. Они прикинули свои силы и, соизмерив их с предстоящими трудностями, решили, что это им не годится.

Будь это не так, я бы сказал: они поступили честно и мужественно, ибо не боялись кухонных осуждений, вообще не заботились о том, что о них подумают. Они не стали насиловать свои души ради позы бесстрашных героев. Это и есть трезвость — лучшее из человеческих качеств.

Они пошли вниз, мы — вверх. Вернее, из тех, кто решил пробиваться к вершине, отправились пока только мы с Кавуненко. В этом и был смысл нашей новой восходительской тактики. Я говорю «новой», хотя восходителям этот прием известен, в истории альпинизма он применялся. И все же мы не скопировали «велосипед», а изобрели его — перебрали десятки сложных, громоздких, трудноприменимых, неточных вариантов, пока не отобрали единственный, наилучший, оптимальный. Что поделаешь, если он оказался «велосипедом»?

Я говорю об этом подробно, потому что считаю обязанным подчеркнуть важный рубеж в жизни альпиниста: если его начинают заботить больше вопросы стратегии и тактики, чем техники, значит, к нему пришла восходительская зрелость.

Итак, мы с Кавуненко отправились вверх, а связка Студенин — Безлюдный осталась на биваке. Метод заключался в том, что мы должны были обработать участок маршрута, включая ледовую доску, подготовить его к восхождению и вернуться вниз, с тем чтобы на другой день со свежими силами подойти к следующему участку. Тем самым, во-первых, не подвергалась опасности вторая двойка (я уже говорил, что из-под ледорубов верхней связки летят осколки, которые могут поранить нижних), во-вторых, мы работали налегке — рюкзаки остались в пещере — и, в-третьих, к наиболее сложному участку (предвершинному гребню), следовавшему за ледовой доской, подходили с приличным еще запасом сил.

В тот день обработали двести метров доски. Лед сейчас еще крепче, чем в прошлом году. На ледовый крюк приходилось не менее 250 ударов молотка. В тот раз, прежде чем крюк входил по головку, мы колотили по нему около двухсот раз. Летом для этого достаточно 50-60 ударов.

Мы взяли с собой кусок красной материи и, чтобы отличить собственные крюки от чужих, маркировали их красными ленточками — они бросались в глаза еще издали. На другой день мы отправились на два часа раньше второй связки и с соответственным интервалом вышли на гребень.

Двигались медленно, осторожно. Это можно сравнять с прохождением бума, который соорудили в двух километрах над землей, с той разницей, что гребень в отличие от горизонтального бума имеет наклон.

Когда-то меня удивляло: как это оркестранты, уткнувшись в ноты, умудряются видеть дирижерские руки? Уж не третий ли глаз у них на виске? Теперь я и сам стал обладателем этого височного зрения. Зрения, которое питается нервной энергией и пожирает ее без остатка.

Сейчас я крушу айсбайлем снежно-ледовое лезвие гребня, вбиваю страховочный крюк, глядя, естественно, на руки, но зорко слежу за партнером, который находится метрах в пятнадцати от меня. Ни на секунду нельзя прервать эту визуальную связь. Если Кавуненко сорвется вправо, в то же мгновение я должен броситься влево. Не вовремя взятая нота в оркестре резанет любителям музыки слух. «Нота», не вовремя взятая мною, будет стоить нам жизни.

Гребень проходится медленно. То и дело попадаются распростертые, белые, как у чайки, нависающие над пропастью крылья — снежные карнизы. Увы, гарантийного паспорта на прочность к ним не дается. Каждый раз ждешь, что он уйдет у тебя из-под ног. Есть места, где по гребню идти и вовсе нет никакой возможности. Тогда мы спускаемся на несколько метров вниз и идем по стене. На высшую точку северной башни мы поднялись все вместе. Но это была только часть траверса, и радоваться рановато — нужно еще спуститься по южному склону, пройти перемычку и подняться на южную вершину. Погода испортилась — поднялся ветер, пошел снег.

Для любования панорамой нет ни времени, не условий. Оставив записку, мы тут же спустились на перемычку, вырубили под склоном ледовую площадку и разбили бивак.

Альпинисты называют ушбинскую перемычку трубой. Даже в хорошую погоду по ней гуляют сильные, переменчивые, вихрящиеся ветры. В плохую здесь ад. Она мрачна, как темная подворотня. От одного взгляда на эту «архитектуру» ноги изменяют, как при первом прыжке с парашютом. Мне никогда не встречался гребень с такой уймой карнизов. Самые страшные из них — иксообразные — расходятся крыльями влево и вправо и напоминают верхнюю часть латинского «х». Они вставали перед нами иксами, игреками в уравнении со многими неизвестными. Не зная, где лучше, безопасней пройти их — слева или справа, — мы в конце концов шли наобум по предполагаемой середине. Но ложбинка меж крыльев может быть смещена от вертикальной оси гребня, правое крыло могло отрастать от левого или наоборот, и тогда достаточно малейшей нагрузки, чтобы весь этот икс рухнул.