Категория трудности - Владимир Шатаев

Категория трудности

— Что вы находите в горах?

— Философский камень.

Из разговора туриста и альпиниста.

ГЛАВА I. ВЫШЕ ГОЛОВЫ

Некоторое время я еще упирался локтями в плотный, облизанный ветрами фирн. Но вдруг обозлился на собственные руки, которые сопротивлялись без моей на то воли — по инерции уходившего из меня вместе с силами, вымороженного вместе с душой и не имевшего никакого смысла упрямства. Тогда я развел их и опустился на живот, уткнувшись в шершавый, похожий на рафинад, слежавшийся снег...

Кавуненко и Пискулов смотрят мне в затылок. Хорошо, что не видят лица — я не хотел бы, чтобы они прочли на нем все, что я думаю о них, и о себе, и о глупой страстишке, которая привела нас сюда. Они смешны своей дурацкой верой в эту игру. Пора бы и отрезвиться, хотя бы здесь, на высоте семи тысяч метров. С возрастом, кроме веса, нужно бы набирать кое-что еще... У них росла только наивность... ничто не остужает их пыла. Даже этот чужой, непригодный для жизни, унылый мир ледников и камня, где глазу жутко и холодно, где каждая молекула кислорода на счету...

Они хотят, чтобы я вместе с ними на карачках тащился еще полкилометра вверх... ради игры, которая — мне теперь ясно — не стоит свеч...

Я ухмыляюсь, поскольку они считают: полежит, отдохнет и поднимется... как всегда! Но на этот раз я не встану. Я злорадно думаю, что мне повезло: у меня гипоксия — горная болезнь. И по формальному праву, и по совести я могу не вставать — там, на земле, людям в моем состоянии дают кислородную подушку...

Все трое мы впервые идем на пик Коммунизма. Впервые вообще выступаем в высотном классе. До сих пор я брал себя в руки и поднимался, поскольку считал это важным, — от этого зависело не только восхождение, но и успех сезона для каждого из нас. Теперь я понял никчемность этих страстей. Они ничего не дают им так же, как и мне. Я буду лежать и не шевелиться... Закон альпинистской связки обязывает спускать меня вниз...

...Я перекатываюсь на спину и смотрю прямо в зенит диковинного, неземного вечернего неба... Это не небо... У него нет глубины и прозрачности. Это неподвижно нависший бескрайний потолок, густо намалеванный ультрамарином халтурной рукой. На земле не бывает такого неба. Кажется, если запустить в него камень, можно пробить дыру...

В этом застывшем, сверкающем снегом и льдом, громадном, давящем масштабами мире мы всего лишь три мелкие малозаметные точки. Стоит побывать здесь, чтобы осознать свою бесконечную малость... И все же, как кляксы, мараем его ослепительную белизну.

Я думаю, как непохож Памир на Кавказские горы, уютные, домашние и интимные, как окраинные улочки старого европейского города. Здесь же все огромно и первозданно, все дышит свежестью сотворения. И кажется, будто и в самом деле только что было изречено библейское: «Да будет свет!»

Здесь теряется чувство расстояния: не поймешь, что далеко, а что близко. Нет визуальных пропорций — до тех далеких отрогов, которые по правую руку, ходу окажется час, а до этой близкой вершины, по левую, — сутки. Только когда тянешься сюда тысячу за тысячей, когда не поймешь, что у тебя гремит: вещи в рюкзаке или это собственные кости, когда глаза западают в глазницы и не видать, что справа, что слева... тогда блекнут красоты, а загадки и парадоксы вовсе не интригуют... Психика идущего сюда имеет лишь два направления: туда, откуда тянутся его следы, где есть человеческое тепло и совместимость с жизнью, и в противоположную сторону, где нет ни того, ни другого...

...Мне повезло — мои мысли направлены только в одну сторону: вниз, где базовый лагерь... Где Юра Визбор поет свои песни, а доктор рассказывает анекдоты. Где остался Олег Абалаков и куда с высоты шесть шестьсот спускали Сашу Воронова.

Они смотрели на нас с откровенной завистью, когда мы с рюкзаками и ледорубами выходили на этот маршрут. Визбор злился на доктора за то, что тот не пускал его выше пика Космонавтов... А Олег... Он, кажется, вообще не вышел из палатки. Тогда я хорошо понимал его — второй сезон неудача. «Пик Коммунизма не принимает его», — говорили в лагере. Было время, когда Олега снимали с высоты 7200 метров — заболел, не дотянув до вершины 245 метров... На этот раз ему удалось побывать только на разведке юго-западного ребра, по которому мы хотели сперва идти к вершине. Когда возвращались обратно, он прыгнул через трещину — простенькую, элементарную — и растянул себе ногу. И это Олег! Который даже на фоне мастеров скалолазания мог выглядеть как акробат-виртуоз...

Так что на маршрут выходили мы вчетвером. Это не первопрохождение — мы идем по пути Евгения Тамма. И если не считать ледника Бивачный, где пришлось прыгать через крупные трещины и блуждать среди леса сераксов — причудливых ледяных столбов, — поначалу все шло довольно гладко.

Часам к пяти, судя по моему альтиметру, перевалили за шесть тысяч. Но до темноты времени хватало, и мы решили сделать еще рывок, чтобы дотянуть до плато пика Правды. Здесь, на высоте 6200 метров, отрыли уютную пещерку для ночевки — копали в охотку, старательно, любовно и весело. Сил хватало! Казалось, так оно и будет до самой вершины.

Во время ужина Кавуненко, сосредоточенно глядя в кружку с чаем, сказал Воронову:

— Хочешь, я отгадаю, что у тебя в левой руке?

Воронов помолчал и угрюмо кинул:

— Что ж, мне теперь носовой платок из кармана нельзя достать?..

— Злишься?.. В горах не новичок, знаешь, чем такие вещи кончаются. Лучше сейчас скажи, пока не поздно. Завтра с утра и спустим.

— В горах не новичок, знаю и говорю — идти могу!

— Ну-ну... можешь так можешь.

Утром вышли в том же составе. Несколько часов спустя мы с Кавуненко оторвались от второй связки и намного ушли вперед. На 6600 решили подождать Пискулова и Воронова. Пискулов вскоре пришел. А Саши Воронова нет и нет... Через некоторое время он появился, еле волоча ноги... Я спросил его молча — глазами. Он кивнул головой...

Тогда мы раскидали Сашины вещи по своим рюкзакам, повернулись и пошли обратно к нашей пещере на 6200.

Наверху болезням вольготно... Высота — их стихия. Странно: здесь путь человека лучше всего измеряется временем, а течение болезни — пространством. Между легким першением в горле на старте и удушьем на финише — интервал, который правильней мерить рулеткой. Чем больше метров над уровнем моря, тем скоротечней болезни. Каждый метр умножает их силу. Насморк на восьмой тысяче может оказаться смертельным. И пока мы карабкаемся, набирая свои сантиметры, болезни бегут семимильными шагами...

...На биваке 6200 была у нас удачная встреча — с пика Правды спускалась группа. Мы попросили этих ребят помочь Воронову дойти до базового лагеря, а сами на другой день с утра пораньше тронулись в обратный путь. Мы оставляли Сашу угрюмым и мрачным. Я ему сочувствовал... Смешно — я сочувствовал ему! Теперь я понимаю, что это он бы мог нам сочувствовать. Так я думаю теперь. А тогда... Тогда, огорчаясь за Сашу, я радовался, что это случилось не со мной. «Тогда» было десять часов назад. Десять часов назад меня раздражали те, кто не понимал моей страсти. Теперь наоборот все. Что осталось от вчерашнего Шатаева? Желания, чувства, вкусы, характер — те, что были десять часов назад? Ничего, кроме сухой, не связанной с эмоциями памяти фактов...

— Ты как? — слышу я над собой хриплый, деланно-веселый голос Кавуненко. — Выползать бы надо. Хватайся за чуб и тяни себя, как Мюнхгаузен. Он человек правдивый... Только правда его не для каждого. У тебя получится... Мы с тобой не первый год в одной связке...

Я молчу. Меня злит фальшь бодрячка. Смешит эта придуманная жизнь, игра в романтику, вера в ложные идеалы борьбы, мечту, цели. Игра?! Игра... С серьезной миной на лице... С головоломными умозрительными теориями оправдания...

Кавуненко уходит. И вместе с Пискуловым выгребает снег из углубления, которое они отрыли для ночевки. Работают молча — не слышно ни слова. Зато слышно дыхание... Двигаются они медленно и после каждых двух-трех лопат отдыхают.

Теперь ко мне подошел Пискулов.

— Можешь?

Я сперва промолчал, потом спросил:

— А ты?

Он не ответил. Я приподнимаюсь на локтях и, глядя ему в глаза, спрашиваю:

— Объясни, для чего? Смысл?! Чтобы в карточку записали «пик Коммунизма»? Объяснишь — встану... На четвереньках буду карабкаться, пока ноги не протяну...

— Чего объяснять? Нынче утром спроси тебя так, ты бы сказал — это, мол, философия старости! С такой нельзя жить — можно только доживать...

— То утром, а то теперь... от того Шатаева духу не осталось!

— Чушь! — Это опять Кавуненко. Он подошел и не сел, а буквально упал на «пятую точку». — Пусть полежит еще минут пятнадцать. Не сможет, пойдем вниз... Только учти: это не ты, а гипоксия в тебе говорит... Ты ведь по медицине спец. Небось в лагере новичкам говорил: горная болезнь, дескать, сопровождается апатией, потерей аппетита... Мол, не только к еде, но и к жизни... Пошли, Юра, — обратился он к Пискулову. — Пусть полежит еще. Он выскочит — я его знаю.