Категория трудности - Владимир Шатаев

Молнии раскалывали тревожный, рокочущий мрак вдоль и поперек, ярко, напористо, безостановочно. Я считал от вспышки до раската: раз, два, три... Умножал на триста и определял близость удара. Иногда звук почти совпадал со вспышкой — значит, совсем рядом, меньше трехсот метров...

Гроза продолжалась около часа, потом утихла, и мы заснули.

Рано утром я вышел из палатки и был удивлен: теплынь небывалая! Воздух по-весеннему парной. На перегибах снежные пласты подтекают ручьями. Внизу посеревшие языки ползущих лавин. Кулуары, лавинные выносы — все в движении, спешном, суетливом, похожем на некое срочное переселение.

Откуда-то сверху из-за скал доносятся крики, переговоры... «Соседние группы уже в действии, а мы еще только встали», — думаю я.

Из палатки вышел Уткин и, осмотревшись, сказал:

— Фен! Теплый фронт. Должно быть, с моря пришел. Надо срочно спускаться.

Мы тут же собрались и продолжали спуск. Шли быстро, торопливо и за три часа сбросили около тысячи Петров вертикали.

Отдохнув несколько минут, хотели было двинуться дальше, когда из-за облака, чуть правее места, где находился наш бивак, взметнулась красная ракета. За ней вторая. Сигнал бедствия!

Будто нарочно, под нами в тот момент стелилась пелена облаков, достаточно плотная, чтобы наглухо закрыть поляну и скрыть красные ракеты от глаз лагерных наблюдателей. Мы скорее всего единственные свидетели сигнала. Это соображение остановило наш первый порыв: немедленно двигаться на помощь. Еще важнее сообщить в лагерь, ибо по-настоящему действенная помощь может прийти только оттуда. Однако не бежать же всем скопом? Нас четверо, и потому дело решается просто: двойка — вверх, двойка — вниз. Кинули жребий — нам с Уткиным спускаться на поляну.

— Справедливо, — сказал Коля Родимов. — Самый молодой и самый старый.

Оставляем за собой еще метров тридцать крутого склона — и вдруг... Растерянно смотрим по сторонам. Маршрута не узнать! Что случилось? Куда мы попали?

Я хорошо помню — здесь, над стеной, торчали лезвиеобразные скальные гребешки. Мне пришлось их обивать молотком, чтобы при нагрузке не порвали веревку. Куда они делись? Не сострогали же их за это время?! Та ли это стена — монолитная, гладкая, «черствая» настолько, что после каждого забитого крюка глаза, что называется, лезли на лоб?! Теперь она зализана застывшей, но сверху еще сыроватой глиной, словно кто-то оштукатурил ее. Зачем бы мы вгоняли сюда крюк, если вся она исполосована трещинами и каминами?! Но тогда не было ни трещин, ни каминов, и крюки — вот они, налицо.

Я ложусь, дотягиваюсь до ближайшего, и он остается у меня в руке. Что случилось?

Размышлять некогда. Вбиваю шлямбурный крюк. Цепляю веревку и под страховкой Уткина траверсирую стену метров на сорок. По дороге вонзаю клюв айсбайля в глину, как в лед. Нагружаю, правда, немного — только чтобы сохранить равновесие. Держит! Такого еще не было, по крайней мере со мной...

У края стены полка — небольшая, но достаточно просторная, чтобы обосноваться самому и принять партнера. Принимаю сюда Бориса Матвеевича. В глазах его... нет, это не настороженность, не беспокойство — это изумление. Старый, опытный альпинист, способный объяснить любую каверзу гор, лишь разводит руками.

Ледник, что под нами, кажется теперь землей обетованной. Там можно вздохнуть свободно — хоть и не очень прямая, но все же дорога к дому. От полки, где мы стоим, до желанного места перепад не больше длины веревки. Внизу отрицательные скалы, и спуск относительно прост — обычное движение вниз по канату, требующее не столько ловкости, сколько силы.

Выступ, что мы облюбовали в полуметре от кромки площадки, напоминал приземистую, сантиметров в сорок в поперечнике надолбу — монолитный отросток самой скалы. Надежнее некуда! Я сделал петлю из реп-шнура и, накинув ее, пристегнул карабин. Оставалось прощелкнуть веревку... Нет! До сих пор мне не суждено было пострадать от собственной халатности. Психология страховки срабатывала безукоризненно и вовремя... По привычке опробовать любую опору, которой доверился жизнью, я пнул выступ, и он... отвалился...

Перед спуском хотел было снять рюкзак, с тем чтобы доставить его на веревке отдельно, но подумал: не ровен час, что угодно можно ожидать от этих взбесившихся гор, пусть лучше будет со мной. Борис Матвеевич меня поддержал.

Ледник. Вдох полной грудью. Кажется, пронесло. Теперь дома, уж отсюда как-нибудь доберемся.

Внизу, на морене, группа Володи Кавуненко наблюдает за нами в бинокль. Впрочем, я и без оптики их вижу неплохо: вон Кавуненко, рядом Володя Вербовой. Друзья на стреме, стало быть, жить можно спокойно.

Когда спадает напряжение, рюкзак тяжелеет и дает себя знать, особенно обостряется резь в плечах, спина горит, зудит, как от пролежней. Снова додумал: не снять ли хоть на несколько минут, пока Уткин на спуске? Но не стал — как пассажир, который всю дорогу стоял и уж не хочет садиться на освободившееся место, петому что осталось ехать одну остановку.

Сверху непрерывно идут камни: мелочь и крупные. Огромные «чемоданы», плавно поворачиваясь в воздухе, падают стремительно, с шипом и гудом и, влепившись в склон, как от взрыва, разбрызгиваются на мелкие части. Я нахожусь в безопасности, словно под козырьком, в нескольких метрах от подножия стены с отрицательным углом. Если сверху скинуть отвес, он упадет от меня на десяток шагов ниже. Траектория полета камней отклоняется от чистой вертикали еще метров на десять. Но видишь полет, видишь момент приземления, каждый раз знаешь, как это будет, и все-таки инстинктивно съеживаешься, вздрагиваешь, как от окрика.

Уткину этот обстрел и вовсе нипочем — он на самой стене. Пока он готовится к спуску, я полулежу на льду, завалившись на рюкзак.

Воздух, насыщенный банной сыростью, так же сер, как и облысевший, точившийся водяной слизью лед. Из рантклюфта, что под стеной, метрах в пяти от меня струится парок. Его не видно — видна лишь «живая», шевелящаяся тень. Иногда камнепад на минуту затихает, горы становятся мирными, и от наступившей неподвижности тянет ко сну...

...Не было никакого предчувствия, никакого голоса интуиции, никаких внутренних «вещих» толчков... Уткин уже начал спуск и приближался к середине веревки... Грохот, треск, скрежет, словно столкнулись миры, расколол пространство. Горы колыхнулись. Я подскочил и, кинув взгляд кверху, увидал...

...Метрах в пятистах надо мной неторопливо, поистине с каменным бесстрастием отваливалась скала — громада в полсотни шагов в поперечнике и столько же высотой, став на ребро, на мгновение задержалась, будто решала, куда податься — встать на место или рухнуть вниз? — потом, перевалив эту точку, с огромным ускорением ринулась на меня...

Удивительно: и теперь помню каждое свое движение, хотя в тот момент не помнил самого себя. Что происходило у меня в голове? Какая баталия сил страха, воли, самосохранения?

Шагах в пяти от меня рантклюфт — зазор между ледником и скалой. Лед, подогреваемый теплом горной породы, подтаивает и образует щель. Глубина ее может быть самая разная. Порою она доходит чуть ли не до ложа ледника.

О глубине рантклюфта я ничего не знал, поскольку спустился на лед с растраченным чувством любопытства. Приметил его исключительно по альпинистской привычке подмечать подробности рельефа. К концу восхождения все эти горные чудеса приедаются настолько, что обращают на себя внимание не больше, чем собственная мебель в квартире.

Следовало предполагать, что он неглубокий. Во-первых, вряд ли здесь, на небольшой высоте, возможно мощное залегание льда. Во-вторых, стена нависающая и развернута к северо-западу, а потому сильно не нагревается — солнце здесь бывает недолго.

Но это предположение задним числом. Тогда едва ли я размышлял. У меня было два варианта: «принять на спину» смертоносную скалу или броситься в щель, имея при этом небольшие шансы на спасение.

Страшно ли было решиться на этот прыжок? Для переживаний времени не было. Словно на крыльях, я одолел разделявшие нас пять шагов и бросился вниз...

Пролетев несколько метров, я вдруг почувствовал резкое торможение, будто кто-то сверху вцепился в рюкзак и пытается удержать. Стены рантклюфта, как в скоростном лифте, внезапно замедлили свой роковой бег и остановились вовсе. Я ощутил сильный рывок и острую боль в плечах. Лямки рюкзака врезались в тело и угрожающе затрещали...

Все объяснилось просто: трещина на поверхности шириной немногим более метра книзу сильно сужалась. Тело мое еще проходило, а рюкзак — в полтора раза шире плеч — начал застревать в зауженной щели, пока не заклинился окончательно.

Остановка была своевременной. Под ногами рантклюфт сузился настолько, что две ступни уже проходили с трудом. Еще полметра, и поломал бы ноги, разодрал их о рашпильную поверхность стены, наконец, заклинился бы так, что потом и вытащить бы не сумели.