Категория трудности - Владимир Шатаев

— По-моему, надо хоть попытаться выполнить свой план. Ведь мы не новички — знали свои силы, когда намечали. Палатки всегда успеем поставить.

Все посмотрели на меня, ожидая решения. Я сказал, что время и возможность еще есть, что сам я намерен идти дальше, но это необязательно для всех — кто хочет, может ставить палатки.

Петренко, Ковтун и Фомин остались, а пятеро продолжили путь и затемно подошли к пещерам. Утром сварили завтрак, в восемь закончили трапезу, а к девяти, как и договорились с тройкой, оставшейся у пика Парашютистов, были готовы продолжать восхождение.

...В одиннадцать наконец группа собралась вместе и, отправилась дальше.

Плато — участок технически простой. Трещин здесьне водится, лазания не требуется. Зато снег попадается рыхлый, глубокий настолько, что порою десятки метров «проходишь» ползком, пробивая траншею. Мы торопимся — быстрее обычного топчем следы, переставляем ноги, но... Чудеса, цирковой фокус! Словно во сне, барахтаемся, оставаясь на месте. Кто сказал, что движение относительно? Это только внизу, если трамвай увеличил скорость, то улица понеслась быстрее. Наша «улица», хоть галопом скачи, — ни с места. Наша «улица» тянется на двенадцать километров — от пика Парашютистов до пика Кирова. Сперва с небольшим, чуть заметным снижением, к середине сбрасывая высоту метров на двести, а после таким же отлогим подъемом возвращает свою начальную отметку 5800. В самых широких местах в ней около двух километров. Наша «улица» с одним лишь правым рядом «строений»: пик Ленинград, пик Евгения Абалакова, пик Куйбышева. Слева она обрывается бешеной крутизной — отсюда и сходят лавины, которые мы наблюдаем с поляны.

Наша «улица» — Большое Памирское фирновое плато — уникальна: самое высокое из крупных плато. Воздух на ней так разрежен, что не препятствует космическим излучениям. Зная об этом, ученые намерены в ближайшей перспективе построить здесь научную хижину-лабораторию со специальными уловителями «пришельцев» из космоса.

Мы шагаем сейчас по плотно спрессованному насту, едва прикрытому снегом, — идти легко — и тщетно поглядываем на вершины. Но они никак не проходятся. Поминутно, через каждый десяток шагов, оглядываемся назад — глаз ищет подтверждения, хочется наглядно убедиться, что мы все-таки движемся — за нами тянется длинный, скрывающийся вдали и переходящий в сплошную линию след. Каждый раз он отрастает все больше и больше. Но впереди ничего не меняется — пик Кирова все так же далек. Эта проклятая вершина может свести с ума — она не сдвинулась ни на метр.

...И вдруг обнаруживаем, что горы все же «прошлись». Каким-то странным, неведомым внизу диалектическим скачком. Неожиданно видим себя в самом конце плато — перед нами вплотную пик Кирова...

Все эти ощущения для меня неновы, но, даже зная, чем кончится этот зрительный парадокс, не мог отогнать от себя неотступное гнетущее чувство безысходности — так и шел с ним весь путь.

За третий день мы поднялись на высоту 6900, дойдя до Большого барьера. Провели здесь ночевку. А на четвертый, покинув этот последний бивак, вышли на предвершинный склон. Впереди по-прежнему Игорь Рощин, сзади привычно маячит крупная фигура Петра Петренко... Игоря подменяли — ненадолго, но несколько раз — Корепанов, Гракович, Ковтун. Однако на всем маршруте он оставался ведущим.

Высота и усталость все больше и больше «пришивают» нас к склону, и каждое движение теперь добывается волей. Первый отдыхает каждые пять шагов...

На отметке 7200 Рощин остановился, навалился на ледоруб и бессильно обвис. Я подошел и увидел, что больше он группу вести не может. Солнце давно на западе и, к сожалению, в сторону горизонта движется много быстрее нас, а нам предстоит еще триста метров.

Я понял, что на вершину не успеваем, и сказал об этом присевшей на склоне группе. Но всем было ясно и без моих слов. Ясно и другое: если сегодня вершины не будет, то на сей раз ее может не быть вообще.

— Полчаса отдохнем и начнем спуск, — сказал я группе. И тогда все услышали голос Петренко.

— Я пойду первым, — сказал он. — Буду идти до самой вершины. Но восхождение нужно продолжить.

У нас должна быть вершина. Остался пустяк — триста метров! Верно, до титула «Снежный барс» оставалось каких-нибудь 300 метров!..

Он вышел вперед и двинулся, как бог, по воде. Нам, вымучившим здесь каждый шаг, показалось это чудом. Он шел легко, быстро, оставляя удобные следы, как резвый, затомившийся в доме мальчик, выскочивший на улицу, как одержимый вдохновением поэт. Бодрый, упругий, веселый — казалось, нет для него ни крутизны, ни высоты, ни вязкой дороги...

До самых скал он шел, ни разу не оглянувшись, не заботясь о том, что и как у него за спиной. Мы отставали, даже следуя по готовым следам, и оторвались на час-полтора пути. Мы наблюдали, как проходил он скалы и как остановился, когда возник перед ним острый заснеженный гребень: идти по нему в одиночку — безумие. Но читателю, видимо, ясно, что в недостатке здравого смысла этого спортсмена не упрекнешь...

Он остановился и, вспомнив про нас, приветливо помахал ледорубом. Потом обогнул скальный выступ и скрылся из виду.

Час спустя достигли гребня и мы. Но Петренко здесь не было. Это не удивляло: ни секунды не думал, что он решится идти по нему в одиночку. Искать его надо в окрестностях скал. Вопрос «почему его вообще нужно искать?» пришел в голову лишь в первый момент, но сразу же затонул в нахлынувшей тревоге.

Мы обшарили скалы, обыскали все закоулки, заглядывали в ниши, осматривали впадины, наконец вопреки логике визуально, насколько хватал глаз, изучили и гребень, его склоны, но следов нигде не было. Мы звали его — кричали, складывая ладони рупором, но в ответ слышали только горное эхо...

Я подготовил рацию, чтобы сообщить в лагерь о предполагаемом несчастье, когда вдруг раздался голос Эльвиры.

— Володя, погоди! — крикнула она. — Нашла! Она нашла его в снежной нише, «теплой», удобной, хорошо укрытой от ветра сугробом. Он полулежал, привалившись спиною к стенке, слегка раскинув руки, уронив голову на грудь, и... богатырски храпел. Мы не сказали ему ни слова — здесь не место для таких разговоров, — разбились на двойки и вышли на гребень. В восемь часов вечера заходящее солнце в последний раз брызнуло на вершину и осветило ликующих восходителей...

Спуск проходил в темноте. На высоте 7300 метров окончательно выбился из сил Валя Гракович. Гипоксия прихватила его еще на подъеме. Высоту хоть и сбросили, но не настолько, чтобы избавиться от этой болезни. К тому же предельное утомление — наш альпинистский рабочий день длился уже шестнадцать часов.

Гракович садился, падал в снег, отказываясь двигаться дальше. Я поднимал его силой и заставлял идти.

Группа, кажется, недовольна моими действиями. Чувствую, но делаю вид, что не понимаю. Знаю: без объяснений не обойтись, но нет уверенности, что настою на своем. Сколько возможно, хочу оттянуть разговор, чтобы успеть спуститься еще хоть на сотню метров.

На высоте 7200 метров меня отозвала Эля. К нам подошли остальные. Они уселись в снег, но я объявил:

— Разговаривать будем стоя.

— Люди устали, — сказала Эльвира. — Больше идти не могут.

— Я тоже. Что дальше?

— «Якать» не надо. Не о тебе — о группе идет речь. Будь ты один, распоряжайся собой как хочешь. Хоть на вершину снова ступай, если охота ее украсить своей могилой. Но ты командуешь людьми. И пользуешься тем, что дисциплина для них святое дело...

— Ясно. Чего вы хотите?

— Ночевка нужна, Володя! — задыхаясь, сказал Корепанов. Голос его звучал хрипло, натужно, слова вылетали, будто киксы трубы в неумелых руках.

— Где? На чем? Под чем?

— Пусть холодная. Но идти больше нет сил... Еще полсотни шагов, и спустимся головой вниз...

— Холодную?! На 7200?! Тех, кто останется жив, прошу запомнить мои слова: половину из нас пневмония прикончит еще до утра. Будь я один, шагу больше не сделал бы... Поступил бы как хочется — не как надо. Но завтра должен вас всех привести на поляну. Всех! Категорически против ночевки. Мы пойдем вниз... хоть по-пластунски. И ночевать будем в палатках — осталось триста метров...

Я повернулся и двинулся вниз. Шел не оглядываясь к слышал сзади шаги. Идут! Если идут, то идут все. Благословенна альпинистская дисциплина!

В два часа ночи мы были в палатках на высоте 6900. Разожгли примус, согрели чай и в тепле легли спать.

ГЛАВА VII. ДУМЫ О ЖИВЫХ

Говорят, плохое держится в памяти дольше, чем хорошее. Неверно. Это придумали люди, живущие монотонной, однообразной жизнью. Они и в самом деле помнят больше плохое — их «хорошее» так однородно, так повседневно, так буднично, что его не упомнишь. Любая, самая мелкая неприятность — отклонение на их ровной, лишенной событийности линии жизни. Потому и запоминается. Но если линия ломана, если испещрен она всплесками, как развертка на осциллографе, если счастье трудное, добытое, как говорят, в борьбе и невзгодах, — если множество отрицательных всплесков венчается одним большим положительным, то и сам такой всплеск видится лучше, и память его удерживает много прочней.