Эльфы и их хобби (сборник) - Андрей Уланов

– Младший, – раскланялся неугомонный пес, изящно взмахнув зажатой в лапе сарделькой – той ли самой или другой, Иланги не знал, да и какая разница! – Имя такое у меня – Младший.

Ох, как же скверно-то…

С человеческим обыкновением продавать и покупать Иланги за время своих скитаний освоился – но не во всем. До сих пор при одной мысли о покупке лошади или собаки эльф испытывал дурноту и тянущую боль под ложечкой. Говорят, в древние времена даже людей можно было продавать, это называлось «рабы». В голове не укладывается. А сейчас Иланги собирается именно что купить… что? Или все-таки – кого? Пес не был живым, он был куклой. Всего лишь куклой. Но отчего-то у Иланги было так тяжко на душе, словно он просит продать ему настоящую собаку.

Нет. Тяжелее.

Определенно тяжелее.

Особенно теперь. Когда Младший назвался по имени.

Но, может, если все объяснить с самого начала, получится не совсем уж мерзко?

– Простите меня, – с трудом выговорил Иланги, жарко краснея. – Я… понимаете, Младший – мое ларе-и-т’аэ.

– Это что еще за белиберда? – возмутился пес. – Ты чего обзываешься?

– Ваше, простите, что? – мягко переспросил Бонкер.

– Ларе-и-т’аэ, – повторил Иланги, опуская взгляд. – Это… трудно объяснить. У людей такого нет, я знаю. Часть души… внутренней сути… не знаю, как назвать. Но мы не можем без этого. Просто… вдруг начинаешь ощущать какую-то тягу. Зов. Как будто зовет тебя что-то, а что, не знаешь. И начинаешь искать. Идешь вслед за этим зовом и ищешь. Это может оказаться что угодно. Камешек на морском берегу. Ветка в лесу. Платок. Любая вещь.

Все верно, любая. А еще это может оказаться не камешек и не ветка, а море или лес. И никуда ты не уйдешь от своего ларе-и-т’аэ. Потому что дорога прочь – это дорога к безумию и смерти. Нельзя жить врозь с самим собой.

– То, без чего нельзя…

– Затейливо, – подытожил пес, дрыгнув мохнатым ухом.

Кукольник не сказал ни слова.

– Бонкер, я… – слова не шли на язык, хоть тресни! – Я понимаю, как это звучит, но… – Иланги окончательно смешался, и только отчаяние не позволило ему замолчать. – Прошу вас… продайте мне Младшего!

Пес гневно пристукнул лапой по тощей коленке.

– Эй! – рявкнул он. – Ты что, рехнулся?! Ты бы еще попросил тебе короля продать!

– Я… буду заботиться о нем… – беспомощно выдавил Иланги, понимая, что несет околесицу, и замолчал.

А старик не торопился отвечать.

– Мальчик, – произнес он наконец. – Представь, что кто-то предложил тебе продать твое ларе-и-т’аэ. Ты бы продал? Пусть даже за все сокровища мира? Смог бы продать?

– Нет, – еле слышно прошептал Иланги холодеющими губами. – Нет!

Он уже понимал, что сейчас скажет Бонкер.

– Вот и я не могу, – вздохнул кукольник.

Эльф молча опустился без сил на ступеньку рядом с Бонкером. Ноги его не держали. Взяли и отнялись в одночасье. Ну и пусть. Зачем ему ноги, если идти больше некуда?

Никогда раньше Иланги не слышал, чтобы у кого-то было одно ларе-и-т’аэ на двоих. И уж тем более не слышал, чтобы ларе-и-т’аэ было у человека!

Что ж, все когда-нибудь случается впервые.

Ты был прав, Иланги – твой путь окончен. Здесь и сейчас. У тебя больше нет и не будет никакого «потом». Только безумие и гибель.

Потому что нельзя, немыслимо отнять чужое ларе-и-т’аэ! Даже если оно и твое тоже. Даже коснуться его, и то нельзя.

– Эй, парень! – окликнул эльфа пес. – Ты это что такой бледный? Совсем с виду чахлый. Будто тебя полжизни голодом морили. Ты когда ел-то в последний раз?

– Не помню, – равнодушно ответил Иланги.

Он и в самом деле не помнил. Эльфы и вообще могут подолгу обходиться без еды и сна, а у него была веская причина позабыть о них и вовсе. Настигающее безумие рвано дышало ему в затылок, и дыхание это гнало Иланги сквозь дни и ночи, сутки и месяцы, вперед, быстрее, еще быстрее – до еды ли ему было! А сейчас, когда он все равно что мертв, еда ему и подавно ни к чему.

Младший тихо взрыкнул и решительно впихнул в руку эльфа сардельку.

– Ешь! – распорядился он.

Иланги не шелохнулся. Он сидел, уставясь безразличным взглядом в никуда. Глупый Младший – ну зачем покойнику сарделька?

– Ешь! – рявкнул пес. – Ешь живо, кому говорят! Нам завтра с места сниматься еще до рассвета, а на пустой желудок дорогу ногами месить – самое что ни на есть распоследнее дело. Сомлеешь еще с голоду – я тебя, что ли, на своем горбу потащу?

Иланги почти беззвучно ахнул и недоверчиво вперился взглядом в сардельку, словно впервые в жизни видел и никак понять не мог, что же это за предмет такой. А что, и впервые – он ведь умер, а потом родился заново. И в новой своей жизни он еще ничегошеньки не видел – ни сарделек, ни ступенек, ни стариков, ни собак, ни даже себя самого.

– Ведь не гнать же! – разглагольствовал тем временем Младший, зачем-то убеждая Бонкера, хотя тот и не спорил. – Что ж поделать, если парню без меня никак нельзя? Пусть с нами идет. Чем плохо? Дорога, она ведь никому не загорожена. Вот и возьмем парня с собой. Глядишь, еще и понавострится, научится чему-нибудь путному.

– Чему, к примеру? – посмеивался Бонкер.

– А хоть бы и обхождению благородному! – не моргнув и глазом, ответствовал пес. – Сейчас ведь времена такие, что без деликатных манер никуда! Пускай у меня и поучится – я вот как дворянин…

Иланги даже не попытался сказать хоть слово, хотя бы и «спасибо». Любые слова сейчас были неправильными. Он просто улыбнулся Бонкеру и Младшему, вдохнул полной грудью и запустил зубы в сардельку. Пусть и давно остывшая, сарделька оказалась невероятно вкусной.

И трех дней не минуло, как Бонкер пожалел о своей снисходительности. Да нет, какое там – трех часов ему вполне хватило, чтобы понять, какую занозу он себе засадил. А что еще ему оставалось? Прогнать эльфа прочь было невозможно. Ужиться с ним – невозможно вдвойне. А понять, отчего он так несносен, – втройне. Добро бы эльф пакостничал или хамил, так ведь нет же! Приветливый, обходительный, и не на свой эльфийский лад, а как у людей принято. Может, в этом все и дело? Будь он эльф как эльф, только-только из Долины своей, в обычаях человеческих дурак-дураком, глядишь, Бонкер бы с ним и столковался. Так ведь нет же – пообтерся эльф среди людей, понавострился за время своих поисков, понахватался всякого, не разберешь теперь, как с ним говорить. То ли как с эльфом, то ли как с человеком… и что ему в Долине не сиделось! Бродил, искал – и что искал, спрашивается? Разве можно поверить в бредни его эльфийские? Часть души, внутренняя суть… это Младший-то! Младший, которого эльф увидел в первый раз! Полно врать, остроухий! Разве это ты душу вложил в Младшего? День за днем, год за годом – разве ты? Разве это твои пальцы приклеивали поредевшую шерсть и поновляли полинявшую краску? Разве твое дыхание давало Младшему голос? Ты ли мыкал с ним горе и ведал счастье? А туда же, подавай ему Младшего… ларе-и-т’аэ, видите ли. Поди пойми такую блажь… да кошке с собакой легче понять друг друга! У него ведь и походка кошачья, у эльфа этого – мягкая, бесшумная… привела же судьба попутчика дорожного!

Да нет, не судьба – сам ты, Бонкер, своей охотой себе на холку хомут насадил, куда уж теперь плакаться. И что на тебя нашло? Сам себя поймал. Только и остается теперь, что поглядывать искоса да байки разновсякие эльфу скармливать, раз поговорить с ним не получится. Ну какие тут разговоры, если друг друга не понять, хоть напополам разорвись? И как молчать с тем, с кем говорить невозможно? Нет уж. Лучше пусть будут байки. Россказни. Побасенки.

Эльф его побасенки, байки и россказни слушал с неизменным удовольствием. Он шел рядом с Бонкером, приноровляя свой машистый шаг к неспешной походке старика, слушал, восхищался, смеялся, радовался, ужасался, сострадал – и не понимал.

Не мог понять.

Отчего мир словно разломился надвое? Почему вторая половина такая ненастоящая? Отчего ты там, на второй половине? Или это не ты? Где ты прячешься, Бонкер, зачем ты таишься? От кого? От меня? Зачем ты рассказываешь мне все эти чудесные истории? И ведь нельзя не заслушаться… вот только нет тебя в этих историях, Бонкер. Нет и не было. Почему? Кто идет рядом со мной вместо тебя, кто говорит твоим голосом? Это ведь не ты. Там, на рыночной площади, был ты. И потом, когда я кусал себе губы, не зная, как же мне вымолить у тебя мое ларе-и-т’аэ, это был ты. Настоящий. А сейчас – нет. Ты играешь кого-то.

Ты и на площадях играешь – но там ты как раз настоящий, взаправдашний, и играешь взаправду. А в дороге, рядом со мной – нет. От этого можно сойти с ума… а может, я уже и сошел ума? Может, мне только чудится? Мерещится? Может, безумие так и не отступило от меня? Догнало, заморочило, и нет никакой дороги, и тебя нет, и никакого Младшего тоже нет? Ведь не бывает так, чтобы левый глаз лгал правому. Чтобы правая рука морочила левую. А ты морочишь меня, Бонкер. Я странствую вместе с тобой, я жду тебя всякий раз, когда ты даешь представление, я ночую возле тебя по сеновалам и постоялым дворам, я чередуюсь с тобой, когда на привале нужно приготовить еду, я смеюсь твоим байкам – а ты меня морочишь. Как же это, Бонкер, отчего, ведь у нас с тобой одна душа на двоих – деревянная, раскрашенная, шерстью оклеенная, одна на двоих, а ты меня морочишь. У нас душа на веревочках, она может плясать и разговаривать, она даже лаять может, а если снять ее с веревочек, она все равно будет плясать, хоть и на другой лад, бесшабашная душа, веселая, умелая, самая что ни на есть настоящая – так почему же ты ненастоящий, Бонкер?