Сочинения в двух томах. Том первый - Петр Северов

В те дни в Луганске я встретил украинского поэта Евгена Фомина. Мы виделись в Киеве более года назад, но Киев остался далеко за линией фронта. Внешне Фомин почти не изменился, только выглядел очень усталым. Грустно улыбнувшись, он спросил:

— Скажи мне по секрету, когда же оно кончится, отступление?

— Ты разве не знаешь?

— Очень хочу знать.

— Когда мы остановим гитлеровцев.

Мы стояли в узеньком переулке; над нами склонилась запыленная ветка вишни; Фомин небрежным движением сорвал листок.

— Ты знаешь, мне снится Киев. И ночами снится, и видится днем наяву… Я знал, что люблю этот город, но, поверь, не чаял, что так сильно, так невыразимо люблю. — Осторожно разглаживая на ладони вишневый лист, он говорил тоном просьбы: — Не подумай, я не жалуюсь. В армию не взяли по состоянию здоровья — кому пожалуешься? В этот славный шахтерский город я пришел пешком. Ноги мои покрыты волдырями, но… — и он мечтательно закрыл глаза. — Но если бы случилось чудо, сейчас, в эту минуту случилось, и мне сказали: «Киев свободен, возвращайся!» — я полетел бы на крыльях, шел бы неутомимо, а подкосились ноги — стал бы ползти…

Плечи его дрогнули, и голос пресекся, он поспешно наклонился, поправляя шнурок ботинка, чтобы я не заметил слез.

Не знаю, как случилось, что Евген Фомин остался в Луганске в час отхода из города наших последних рот? Быть может, заболел или опоздал с отъездом? Каких неожиданностей не случалось в те суровые дни! Он увидел Киев. Он вернулся в Киев через оккупированные фашистами области: шел глухими селами, ночевал в степи. В Киеве он был схвачен гестапо и расстрелян.

А несколько позднее мимолетной и последней встречи с Фоминым — другая весть отыскала меня на фронте: в лесистых горах Кавказа, на ленте шоссе за Майкопом, упал, сраженный осколком бомбы, мой чудесный товарищ, большой поэт — Кость Герасименко.

Молва неприметно скользит и крадется по фронту, находя рано или поздно адресата. Гибель Костя Герасименко отозвалась в сердце незатихающей болью, — в пламенном, звонком Донбассе мы с ним доверчиво делились каждой радостью и печалью, каждой откованной строкой.

Шло время, и в один из дней нашего всеобщего наступления, когда руины бессмертного Сталинграда уже остались далеко позади, а на западе, в дымке знойной, изрытой, истерзанной степи героям Волги и Дона все явственней чудились проблески серой днепровской волны, — в один из тех горячих деньков мне довелось шагать кремнистыми проселками Краснодона.

Здесь начинался Донбасс, Каменные домики шахтерских поселков, тополя в палисадниках, сизые громадины терриконов, узорчатые башни электропередач, сам воздух с тонким пронзительным привкусом гари, — все было до боли знакомо в родном шахтерском краю, и верилось в близкие, трогательные встречи.

Я узнавал парк молодого города — клены, акации, заросли сирени вдоль аллей; мне помнился дружный, веселый субботник, когда шахтеры — сотни семей — явились сюда с гармошками, лопатами, гитарами, ломами. Они явились утром на захламленный пустырь, а вечером расходились по домам уже не с пустыря, — из молодого парка.

По этим свежим, едва лишь проложенным аллеям в тот вечер мы гуляли втроем: Кость Герасименко, Павел Беспощадный и я. Заметно взволнованный, Костя читал нам вполголоса новые стихи… Потом стихи читал Беспощадный.

Как же иногда запоминаются подробности! Он был в белоснежной сорочке (от густого брусничного заката она казалась розоватой и влажной), ворот нараспашку, длинные волосы отброшены со лба. От него пахло одеколоном «Свежее сено», и сам он выглядел загорелым, свежим степняком, с затаенной энергией в ясном взгляде. Осторожно касаясь пальцами молоденького деревца, Павел читал!

Наши ль мускулы остынут?!Мы живем в горячем веке.Мы пришли, чтоб горы сдвинуть,Обуздать шальные реки…

— Мне нравится настройка этих стихов, — заметил Герасименко, негромко повторив заключительные строки. — Я слушал тебя, Паша, и, знаешь, о чем подумал? Почему-то подумалось о том, что, быть может, через десятилетия, когда эти деревья станут большими, мы снова, трое пожилых, седовласых дядек, остановимся здесь же, на аллейке, и взволнованно вспомнится нам непередаваемое, несказанное чувство, которым сейчас мы охвачены на этой согретой руками, любовно возделанной земле…

В жизни, как известно, не бывает чудес, а неожиданное — лишь непредусмотренное. Но в тот горячий денек в притихшем, обезлюдевшем, прифронтовом Краснодоне я не мог не поверить в чудо. Из-за поворота аллеи навстречу мне вышел (нет, я не обознался, это был он!), да, навстречу мне вышел Павел Беспощадный.

Через этот скромный шахтерский городок лишь совсем недавно прогромыхал фронт. И совсем недавно стала известна бесстрашная эпопея молодых краснодонцев. Я приехал сюда по командировке фронтовой газеты, чтобы встретиться с матерью Олега Кошевого и рассказать воинам о славных делах молодогвардейцев. У Кошевых я застал Александра Фадеева, — он, вместо хозяйки, гостеприимно открыл мне дверь.

— Кажется, нашего полку прибыло? — сказал он, быстро оглянув меня с ног до головы. — Газетчик с фронта? Я не ошибаюсь? — И посторонился с пороги. Прошу, проходите, отдыхайте. Правда, хозяйка отлучилась по делам, но она скоро вернется. А пока садитесь и рассказывайте новости…

Никаких сенсаций у меня не было; обстановку на фронте он знал не хуже меня; поэтому я не стал рассказывать, а сам начал расспрашивать, но, ответив на два-три вопроса, Фадеев запротестовал:

— Одну минутку! Я не даю интервью… Очень прошу вас: не нужно сообщать через газету, что я нахожусь здесь. У меня огромная работа, и я не хотел бы, чтобы меня отвлекали.

Кошевая пришла через несколько минут: стройная женщина с благородной осанкой, скромная, сдержанная, красивая, с горькими черточками скорби, затаенными по углам губ. Пришла и ее мать — бабушка Олега, и, отложив свои домашние дела, они стали рассказывать мне о недавних событиях в их городе и в их семье. Я почти не задавал вопросов, только записывал, чувствуя, как к горлу подкатывает комок нестерпимой горести и гнева.

В чистенькой, скромной квартире Кошевых стояла настороженная тишина. Такая тишина бывает, если из семьи ушел кто-то очень дорогой и его ждут. Из этой семьи недавно ушел на высокий смертный подвиг чудесный мальчик — Олег, и его не следовало ждать. Но именно его здесь недоставало, а сердцу матери не прикажешь: оно не верит в смерть.

После полудня, исписав объемистый блокнот, я простился с Кошевыми. До калитки меня провожала бабушка Олега. Осторожно отклоняя поникшую над тропинкой ветку сирени, она сказала:

— Эти кусты Олежек насадил. Он очень любил наш городок, и эту тихую улицу, и особенно молодой парк. Там сейчас — братская могила. Может, нет на всем свете других таких могил — в ней люди зарыты живыми, и они умерли стоя и, умирая, пели… — Она опустила голову. — Таковы наши краснодонцы. Я век прожила меж этими людьми и лишь на старости лет узнала, какие они удивительные. Да, и мой Олежек был удивительный, а кто бы мог подумать? Вот и сейчас — писатель у нас живет. Как его, Фадеев? Тоже удивительный. Дни и ночи все пишет, пишет, а иногда вскочит из-за стола, прошагает от стены к стене, вроде бы как по клетке, голову руками обхватит, — застынет, затихнет… Мне, правду сказать вам, жаль человека: это ж не шуточное дело, так мучиться над бумагами! А прошлой ночью прокинулась я на своей раскладушке, прислушалась: нет, опять не спит. И вроде бы тоненький детский голос откуда-то слышится. Привстала я — дверь в его комнату открыта, и от луны совсем светло: вижу, стоит он у окна, рослый, седой, в белой исподней рубашке, руки на груди сложил, и рубашка та, белая, вся рябью идет, будто от ветра. Это знаете, страшно: большой, сильный человек, с виду — из железа кованный, а тут, в одиночестве, в тишине, плачет навзрыд, как ребенок, и нет утешения тем слезам потому, что они из сердца.

Я шел пожухлой муравой мимо сиротливых домиков шахтерского городка, и в черных глубинах окон мне чудились лица шахтерских ребят — Тюленина, Земнухова, Кошевого. И тишина ожидания неотступно шла за мной, тишина, в которой не верят смерти.

В парке я не встретил ни души; ветер — прогретый степняк — оставлял на губах скользкую горечь полыни; топко поскрипывал, жалуясь, израненный осколками клен; черная птица одиноко кружила в небе.

И мне подумалось, что в жизни бывают минуты, когда необходимо остаться одному, чтобы осмыслить и пережить страдание, и что это очень трудные минуты: именно в течение их медленного отсчета вызревает крайняя решимость и пепел осыпает волосы. Тогда просыпается тоска по другу, по товарищу, по встрече с ним: вдвоем все же легче справиться с бедой, чем в одиночку. И такая встреча, похожая на чудо, состоялась: из-за поворота аллеи вышел и, вскинув руки, замер передо мной исхудавший, седой и до крайности изумленный Павел Григорьевич Беспощадный.