Грозное лето - Михаил Соколов

И тогда Анна Танеева вышла замуж за старшего лейтенанта морской походной канцелярии царя Александра Вырубова, которого нарекла царица, и досталась ей, юной фрейлине, за ее любовь к своей покровительнице, горькая участь сводницы, оскорбительная и унизительная до слез: устраивать в своем домике, в Царском Селе, свидания царицы с Соловушкой тайно от царя и от собственного мужа.

Александр Афиногенович Орлов, генерал-майор свиты его величества и командир лейб-гвардии ее величества уланского полка, изящный обольститель, и утонченный карьерист, и кровавый убийца, получивший за усмирение прибалтов в пятом году кавалерийскую бригаду и орден за отличия и верноподданническую службу престолу.

«Орлов-Балтийский», как его называли друзья, «Палач Балтийский», как его прокляли народы Прибалтики в тяжелую пору первой революции, «Соловушка», как его называла царица.

И она, Вырубова, называла. Она была моложе его почти на четверть века, но любила самозабвенно и проклинала тот час, когда его встретила царица, но продолжала называть нежно и преданно и живого тогда, и мертвого теперь. Вот и сейчас она обращалась к его имени с нежностью и болью душевной:

«Соловушка, единственный… Любимый… Сколько радости и счастья ты доставил мне, милый! Я была наверху блаженства, когда только увидела тебя и когда мне было всего шестнадцать лет, но ты не замечал меня и женился на графине Авдотье… — фи, какое мужицкое имя! — Стенбок-Фермор, надеясь обрести, при ее помощи, связи и пробиться в высший свет. Но, милый, я дала бы тебе все это быстрее и лучше графини, женись ты на мне. однако ты заметил меня, лишь когда она умерла: мы встретились на придворном балу, полюбили друг друга, и мне уже никто не нужен был на всей земле нашей грешной. Но, увы! Тебя полюбила государыня, а мне посоветовала выйти замуж всего только за старшего лейтенанта-делопроизводителя морской походной канцелярии Вырубова. Я не любила его, Вырубова, и не хотела выходить за него, однако раз царица сказала, что мне лучше выйти, я подчинилась. Так за мою рабскую любовь к ней вознаградила она меня, отняв самое дорогое, тебя. Она была счастлива с тобой и наслаждалась своей любовью у меня на глазах: я сиживала в смежной комнате, услав камердинера и прислугу и всех из дому, и затыкала уши, но все равно слышала ваши страстные поцелуи, слышала ее грубые песенки тебе, слышала твои ласки — всю вашу любовь. Ужас, безусловно! Но я терпела и не осуждала тебя: от царской любви никто уйти не сможет. И ты не ушел, милый, и оставил меня. А я тебя любила. Из-за тебя терпела от мужа оскорбления, пощечины, унижения, ибо он был уверен, что ты ходил ко мне. Но я не могла сказать ему, к кому ты приходил и кто ко мне приезжал в карете, тайно от царя. Я могла лишь развестись с ним, Вырубовым, что и сделала, а вас я оберегала, за вас молилась. Я была несчастнейшим человеком, но вы этого не знали и мной не интересовались. Однако и вам любовь не принесла счастья, безусловно. Когда царь узнал о ваших встречах, он пришел в неописуемую ярость, он озверел совершенно, кричал на царицу:

— Ты — не царица! Ты… Ты гессенская!.. Чей наследник? Чей, спрашиваю, наследник? В монастырь обоих!.. — Тут шли такие ужасные слова, что их невозможно и слушать, царь был сквернослов — ужас!

Царица в слезах металась по будуару, хваталась за голову набеленными, надушенными руками и восклицала: „Боже, боже, Ники, я же — царица!“ — и клялась на образах, что ничего у нее с Орловым не было, а было лишь детское увлечение, „детская любовь“, но царь отшвырнул ее, и орал на весь дворец, и казалось, вот-вот выбросит ее долой.

Но не выбросил. И в монастырь не заточил. И то было хорошо, ибо за такую любовь английским королевам рубили в Тауэре головы.

После он мне сам говорил, вспоминала Вырубова:

— Не могу ее в монастырь. Она — царица, и мне может быть плохо, если я это сделаю. Трону может быть плохо. И я люблю ее.

Он, наверное, знал, что она не любила его еще с девичества, и теперь он платил ей тем же: он не любил ее, я знала это, ибо если любишь — другую обнимать не станешь, а он в эту секунду обнимал меня. Он Вильгельма боялся оскорбить и опозорить всю Германию — вот в чем дело, милый Соловушка мой. А потом он услал тебя в Египет, и вскоре ты вдруг умер. Это он сделал. О милый, ты не знал, какой он страшный в своем гневе! Он может убить человека одним словом. „Этого надо расстрелять“, — говорит о том, кто ему неприятен. Говорит спокойно, даже с наслаждением каким-то, — ужас! А на женщину кидается, как зверь, особенно когда напьется. Он — отвратительный. А как он относится к детям? Я видела, как он допрашивал несчастного Петрушу, гимназиста и внука няни Агинушки. Она слышала, какие гадости говорили о вас с царицей, и сказала внуку — ему было уже восемнадцать, а он сказал великим князьям. Царь узнал об этом, повел допросы, а когда привели Петрушку и когда он упал перед ним на колени, царь грозно стал расспрашивать, что он говорил великим князьям Дмитрию и Владимиру, с которыми играл в кегли, но, боже, какими словами он допрашивал? Ужас! Как самый последний пьяный мужик. А потом бил еще и еще.

Мальчика унесли в мешке, как кусок мяса… Вот какой он, царь. Кошмар и ужас впасть перед ним в немилость. Ты впал в эту немилость, Соловушка, и вдруг умер. Почему, отчего — это тайна. Когда царица узнала о твоей смерти, она заболела и слегла, и ее бил припадок. Потом мы хоронили тебя и были с царицей на кладбище, и я плакала открыто, мне можно было, а царица плакала после, у меня, и мне стало жалко ее. Она не любила царя-мужа и полюбила первой сильной любовью тебя — она мне говорила. Разве она не женщина и ей нельзя любить? Мой отец сказал: „Царица не может любить другого“. Почему, почему не может? Она любила тебя, милый, и страдала от своей любви. Она мне говорила, что никогда не простит царю его оскорблений, когда он буйствовал во дворце и грозился заточить ее в монастырь. Теперь она перенесла свою любовь на наследника. И еще на старца, но старца она чтит, как святого. И меня стала любить еще больше. Быть может, боится, что я все разболтаю царю? Никогда, да и ни за что на свете.

Я боюсь его, он все может сделать и с царицей, и со мной. Он — страшный. Я не люблю его. Я любила тебя, Соловушка, самой сильной первой любовью, но ты бросил меня. А сколько из-за тебя грязи вылили на мою голову разные светские жуиры? Чудовищно! Они и теперь начнут лить на меня помои, если узнают, что я полюбила штабс-капитана. И опять царица встанет на моем пути, встанет на защиту баронессы Марии, ибо за спиной этой девчонки — целая гвардия близких царице Корфов, да еще Сухомлинов, любимец царя. Ужас! Я сойду с ума. Что мне делать, как быть, Саша, милый? Я вызову твой дух и послушаюсь тебя во всем. Это — ужас, а не судьба».

Так Вырубова мысленно разговаривала сейчас с загробной тенью генерала Орлова и записала свои мысли в черную тетрадь. И думала-придумывала, что сказать царице о Марии и как от нее избавиться. Нет, штабс-капитан Бугров еще ничего не знает о ее, Вырубовой, любви, и еще неизвестно, как он отнесется к ней, когда узнает, а он узнает, придет время: она сама ему скажет. И этой девчонке-баронессе Марии скажет все, что положено. Нет, о старце говорить с ней нечего: не уважает — и пусть ее. В конце концов, это ее личное дело, но отнять и эту любовь у нее, у Вырубовой, тут уж извините, тут дело касается ее лично, и она отбросит все условности и пойдет до конца. В борьбе за свое собственное счастье. Она уже не так молода, чтобы сидеть сложа руки, коль попался человек, ради которого она способна на все.

«Да, милая баронесса, на все. Имейте это в виду, — грозилась она Марии, готовая сразиться за свою женскую долю. За свою любовь. — И тут я могу сказать словами императора Вильгельма:

„Берегись!“ Берегись, матушка Мария!.. Гм. Хорошее же слово „матушка“, безусловно, и оно ужасно подходит к этой институтке. И государыня со мной согласится, если…»

Она не закончила фразы, как раздался резкий, требовательный звонок телефона. Вырубова даже вздрогнула от неожиданности, обернулась к столу, на котором стоял на кривых ножках черный аппарат, словно боялась подойти к нему, но телефон продолжал звонить громко, настойчиво, и она вяло подошла к белому столу, заставленному белыми мраморными приборами так, что и писать на нем было трудно, — московский купец Решетников постарался, благодетель.

Она знала, что это звонила царица, и с грустью подумала: «День — пропал. И вечер пропадет. Она всегда так настойчиво звонит: и тогда, когда ей скучно, и когда весело, и когда она печалится, и когда радуется, и положительно не оставляет мне ни одного свободного часа. Это — ужас, а не служба, безусловно. А мне надо было бы поговорить со штабс-капитаном, задержать его в лазарете сколь можно, пока Он не поймет, в чем дело и почему ему лучше лежать у меня, чем ютиться в коридорах петербургских лазаретов. А впрочем, Надежда задержит его, а мне, кажется, лучше пойти во дворец и обстоятельно поговорить об Александре Дмитриевиче. Ведь он и приехал сейчас в лазарет ради того, чтобы узнать, говорила ли я с царицей о нем. О министерстве внутренних дел…»