Письмо живым людям - Вячеслав Рыбаков

Светящийся потолок. Свет мертвый, призрачный. Бесконечные ряды машин, погруженные в вязкий сумрак. Неподвижность, ватная тишина, как на морском дне.

Дрожащими руками я откинул колпак.

Пол тоже был мертвым. И воздух. Меня качнуло, я обеими руками ухватил за борт. Несколько секунд мне казалось, что меня вырвет. Но этого не случилось. Тогда я посмел обернуться к сыну.

Он скорчился на сиденье, спрятав лицо в ладонях.

— Что это? — тихо спросил я.

Он молчал.

Я осторожно провел ладонью по его голове.

Лет двенадцать я не гладил его по голове. Пожалуй, с тех самых пор, как окончился курс домашнего обучения и очень старый, седой человек — инспектор ближайшей школы на материке — увез его учиться.

На материке?!

— Что это такое? — спросил я, с наслаждением ощущая, как когда-то тепло его кожи, твердость близкой кости, шелковистость почти моих волос. Он помедлил и, не поднимая головы, глухо ответил:

— Звездолет.

Я ничего не почувствовал.

— Ах, звездолет, — сказал я. — Звездолет. Мы куда-то летим?

— Уже прилетели. Больше трех лет.

— Куда же? — спросил я после паузы.

Он снова помедлил с ответом. Казалось, произнесение одного-двух слов требует от него колоссального напряжения и всякий раз ему нужно заново собираться с силами. Я отчетливо слышал его дыхание.

— Эпсилон Индейца.

Я ударил плашмя прозрачный колпак. Громкий хлопок угас в сумеречной пустоте ангара. В отшибленных ладонях растаяла плоская боль.

— Долго летели?

— Двадцать шесть лет.

Я не знал, что еще сказать.

— Все хорошо?

— Хорошо. Да.

И тут меня осенило.

— Так это смена поколений!

— Да.

— Значит, тот инспектор школы…

— Один из пилотов. Они действительно учили нас…

— Пилотов… Подожди. А передачи? Новости всякие? Мой концерт в Мехико? Мы каждый день… Книги? Фильмы?!

— Информационная комбинаторика. Это Ценком.

— Ценком?

— Центральный компьютер. Он отвечал за надежность моделирования среды.

Сын поднял лицо наконец. Это было страшно. Он переживал сейчас такое горе, какого я и представить, наверное, уже не мог. И горе это было — боль за меня?

— А ну-ка возьми себя в руки! — резко сказал я.

Это выглядело, конечно, нелепо и смешно, как дешевый фарс, — тонконогий пузатый композитор призывал к мужеству звездоплавателя. Но мне было странно весело, точно я помолодел. Сердце билось мощно и ровно. Я был удивлен много меньше, чем должен был бы удивиться. Собственно, я всегда знал это, всегда ощущал все это — ожидание, бешеный полет и сверхъестественное напряжение, пронизавшее неподвижность вокруг; и вот я прилетел наконец!

— Я должен все увидеть.

Он молча поднялся, и мы двинулись, лавируя между машинами; лифт вознес нас куда-то высоко вверх, мы оказались в коридоре, пошли. Коридор медленно уходил влево. Впереди и слева стена раскололась, выбросив изнутри сноп нестерпимого, ядовито-алого света, и в коридор вышли два человека в блестящих пластиковых халатах до пят и темных очках, плотно прилегающих к коже; из-за очков я не смог понять, чьи это сыновья. Они увидели меня и остолбенели, один схватился за локоть другого. Не замедляя шага, мы прошли мимо, и вскоре стена рядом с нами вновь раскололась. Мой сын сказал:

— Вот планета.

Я увидел их планету.

Мягкая, тяжелая голубая громада висела в звездной тьме.

— Мы на орбите? — хрипло спросил я.

— Да.

Стена за нами закрылась. Я подошел к пультам, над которыми возносились экраны, опустился в кресло — наверняка в кресло одного из пилотов, возможно, от старости уже умершего; я понимал, что мне не следует сидеть в нем, но ноги мои вдруг снова совсем ослабели.

— Когда же назад? — спросил я.

Сын помотал головой.

— Что… н-нет?

— Никогда назад, — медленно проговорил он. — Мы — человечество. Два корабля уже идут с Земли следом.

— Подожди. — Мысли у меня путались; шок проходил, и я начал понимать, что ничего не понимаю. — Подожди. Давай по порядку.

Он молчал.

— Ну что ты дуришь, — ласково сказал я.

Он сел на подлокотник кресла рядом со мною.

— Нравится?

— Очень, — искренне сказал я.

— Там, вблизи, — еще прекраснее. Дух захватывает иногда.

На нижнюю часть гигантского туманного шара стала наползать тень.

— Ну?

— Что тебе сказать… Были отобраны люди с чистыми генотипами, со склонностью к уединению, с профессиями, предполагающими индивидуальный, кабинетный труд. Согласие участвовать дали процентов шесть из них. Еще полпроцента отсеялось за год тренажерной проверки. Остальные составили экипажи кораблей, ушедших к пяти звездам.

— Но… подожди, что ты такое говоришь?! — Я почти рассвирепел. — Почему мы ничего?.. — Я не умел сформулировать вопрос, любая попытка облечь происшедшее в слова делала его настолько диким и невероятным, что язык отказывался повиноваться. — Мы же все знаем… считали… что — на Земле!

Он покачал головой.

— Да-да… Память о собеседованиях была блокирована, а легкое внушение закрепило уже сложившиеся склонности к замкнутому образу жизни, неприязнь к технике… это оговаривалось сразу и, наверное, отпугнуло многих… Вот почему я так растерялся утром — ведь ты просто не мог поднять гравилет…

— Но зачем? Зачем, ты мне можешь сказать?

— Разве ты не понимаешь сам? — устало спросил он. — Чтобы жизнь была полноценной, нужно жить на Земле.

— Но пилоты…

— Пилоты! Профессионалы в летах! Их было шестеро — и пятерых уже нет… ну что они могли? Только контролировать полет, только руководить… помочь учиться на первых порах… Кто рожал бы детей? Хранил и умножал ценности духа? И не забывай о… о нас. Если родители не живут, а только ждут… — Он помолчал. — Ригидная установка на неполноценность бытия и ожидание чудесной, осуществляемой кем-то внешним перемены… — Он качнул головой безнадежно. — Десяток тяжелейших комплексов и маний, поверь, все просчитано не раз и не два. Когда освоим планету, память вам деблокируют, мы уже нашли похожий остров, даже профиль литорали подправили, чтобы совпадение было полным… чтобы вы могли купаться, как всегда — тут отмель, тут валуны…

— А если кто-то не доживет?

— Так в чем беда? То-то и оно! Он так и не узнает ни о чем. Всю жизнь он прожил, полноценно… на Земле, понимаешь? На Земле…

Стало совсем темно.

— Я часто восхищаюсь вами, — вдруг сказал он. — Более четверти века встречать одних и тех же людей, с которыми не связан никаким общим делом, только близостью жилищ — и не возненавидеть друг друга, сохранить дружбу, любовь, остаться людьми. Вырастить детей…

— Смешно, — выговорил я. — Значит, все, что мы там вытворяем, никому не нужно. Просто чтобы время скоротали от того момента, как родили вас, до смерти. Никому…

— Мы для тебя — никто? — тихо спросил он.

Я поднялся.

— У нас будет своя культура. Понимаешь? Нормальная. Которую вы создавали не штурмуя, а… живя. И ваши внуки… — Он запнулся, а потом заговорил с какой-то ледяной яростью, от которой голос его затрепетал, как крылья бабочки на ветру: — Наши дети будут учиться у вас! Не только у нас — но и у вас! Там, внизу, когда она станет Землей, эта проклятая планета!

Под нами была ночная сторона. Я вдруг заметил, что из глубины ее мерцают смутные сиреневые искры.

— Ваши города?

Он проследил мой взгляд удивленно, потом горько усмехнулся.

— Если бы..

Я не стал уточнять. Не имел права. О нас я узнал. А о них…

— Я останусь здесь.

— Что ты говоришь… — ответил он безнадежно.

— Я останусь здесь! — жестко повторил я. — Здесь!!

— Папка! — Его голос опять задрожал. — Ну что ты здесь сможешь делать?

Атмосфера запылала радужными кольцевыми сполохами; я смотрел на разгорающийся день и всей кожей ощущал стремительный и бессмысленный бег давно пришедшего к цели звездолета.

— Как вы ее назвали?

— Шона.

— Странное название.

— По имени первого из тех, что здесь погибли.

Я задохнулся на миг. Но когда перевел дыхание, спросил лишь:

— Первого?

— Да. — Его лицо как-то вдруг осунулось, обледенело. — Там все довольно сложно… Один из пилотов погиб в первый же месяц. А… а недавно… еще.

— Кто?

— Лена Мартинелли.

До меня дошло только через несколько секунд. Потом я спросил:

— Что?

Сын не ответил.

— Она ведь на Нептун… — Я осекся. Сын молчал. — Рамон ведь письмо получил: папа, мама, улетаю на «Нептун-7», новая интересная работа, она же щебетала, как всегда!

— Письмо… — проговорил он с презрением и болью. — Записи, отчеты, которые она надиктовывала, — их масса в архиве. Я написал текст, Ценком синтезировал голос.