Письмо живым людям - Вячеслав Рыбаков

— Такие цацки, — сказал я и откинулся в кресле.

— Потрясающе… Что-то итальянское, да?

— Верно, я немного стилизовал анданте… Заметно?

— Очень заметно и очень чисто. Эти зеленые всплески — как кипарисы…

— Усек? — удовлетворенно хмыкнул я. — Знаешь, была даже мысль в Италию слетать…

— И что помешало? — спросил сын с улыбкой, но мне вновь почудилась настороженность в его глазах.

— Да ничего. Не собрался просто. Собственно, что там делать. Про пинии Рима все до меня написали.

— Действительно! — облегченно засмеялся он. — Респиги, да?

— Молодец. Память молодая… так что, понравилось, что ли?

Он помедлил, прислушиваясь к себе.

— Пожалуй. Только зачем ты так шумишь?

Сердце мое сжалось.

— Все вокруг так… — я запнулся, подыскивая слово, — так бессильно… не знаю. Хочется проломить все это, чтобы чувствовать себя человеком. Вышло искусственно?

— Нет, очень мощно! Просто… приходишь домой усталый до одури, и хочется чего-то нежного, без надрыва и штурма, чтобы, — он усмехнулся, — чувствовать себя человеком.

Мы посмеялись. Потом я опрометчиво сказал:

— Я по характеру… ну, космонавт, что ли…

— Космонавт?! — Он резко выпрямился в кресле, реакция его была куда сильнее, чем можно было ожидать. Я замахал руками.

— В том смысле, что чего-то энергичного хочется. А жизнь вывернула совсем на другую колею. На остров этот сладкий. Я тебе рассказывал, как подавал в Гагаринское?

— Нет, — медленно произнес он.

— Стеснялся, наверное… разумеется, не прошел. Но был такой грех в ранней молодости. Бредил галактиками… Когда начались работы по фотонной программе, чуть с ума не спрыгнул от вожделения, все сводки, до запятых, знал наизусть. А теперь, хоть убей, даже не знаю, чем они там занимаются на Трансплутоне.

— Вот, значит, в чем дело, — с какой-то странной интонацией произнес мой сын.

Стена меж нами только толще сделалась от мое болтовни; наверное, со стороны я был смешной и жалкий; лучше бы сын зевал, скучал, не слушал — нет, он слушал внимательно, и что-то творилось в его душе, но мне чудилось страшное: будто в каждом моем слове он слышит не тот смысл, который пытаюсь высказать я, и каждое слово, которое он сам произносит, значит для него совсем не то, что для меня, — мы были так далеки, что нам следовало говорить лишь о пустяках.

— Ладно, — сказал я. — Пошли, что ли. Мама уж заждалась.

— Погоди, — сказал сын смущенно. — Знаешь что? Сыграй, пожалуйста, вокализ.

«Вокализ ухода». Он был написан очень давно, почти за год до рождения сына; жена тогда сообщила мне обычным, деловитым своим голосом, что полюбила другого и он зовет ее и ждет; к тому времени я уж понял, что мне не сделать из нее человека, которого я, хоть и не встречал никогда, люблю — и я сделал по крайней мере ее голос таким, какой мог бы любить, каким она, по моим понятиям, должна была бы сказать мне то, что сказала: печальным, нежным — призрачно-голубым; с тех пор она совсем перестала принимать меня всерьез, хотя почему-то не ушла; оказалось, мне приятно касаться полузабытого ряда «вокс хумана», извлекать те звуки и светы, которыми я очень давно — в последний раз — надеялся все переменить; я стал играть медленнее, мне жаль было кончать; едва ли не вдвое дольше обычного я держал финальный, алмазный стон, похожий на замерзшую слезу, — стон невинности, кающейся в своей вине, — но иссяк и он; чувствуя болезненно-сладкое изнеможение, я обернулся к сыну и, увидев слезы на его глазах, с удивлением подумал, что когда-то, очевидно, написал действительно сильную вещь.

Мы весь день провели на пляже. Много купались. Любовались острым парусом у горизонта, — Якушев, как обычно, крутился километрах в двух, не отплывая дальше — он сам рассказывал, какая жуть его берет, когда родной берег начинает пропадать. Потом с гитарой пришла Шурочка Мартинелли; я обрадовался, забренчал, они заплясали, и Шура, маскируясь бесконечными шутками, все пыталась что-то вызнать у сына о Лене. Очень много смеялись.

Потом вернулись домой и долго — дольше, чем завтракали, — обедали; мы еще балагурили, но в глазах жены уже стояла смертная тоска.

— Я провожу тебя, — сказал я, когда сын поднялся. — Надо сказать тебе кое-что.

— Тогда и я с вами, — заявила жена. — Чего мне тут одной-то куковать?

— Не-ет, у нас мужской разговор, — разбойничьим голосом ответил я и лихо подмигнул сыну так, чтобы обязательно видела она.

В розоватом небе над поселком, упругими толчками меняя направление полета, реяли медленные, громадные стрекозы.

Чуть не доходя до машины, сын остановился и нарушил молчание:

— Да, ты ведь что-то собирался мне сказать мужское?

Только он только сейчас вспомнил об этом! Голос у него был чрезвычайно небрежный.

— Хочу увидеть остров с высоты, — столь же небрежно ответил я. Я был готов к чему угодно, но он отреагировал пока вполне нормально:

— Да у меня же одноместная машина!

— Помещусь.

Он держался, но я чувствовал, что ударил его по какому-то больному месту, — это было нестерпимо, но у меня не было выхода. Я чувствовал, что если не разберусь сейчас и лишь попусту напугаю сына — он не скоро прилетит к нам вновь.

— Отец, да что тебе в голову пришло?

Я заулыбался и пошел к машине. С каждым шагом идти становилось все труднее, гравилет внушал мне тот же страх, что и утром, — нет, наверное, еще больший; но странно было вот что: раньше такого никогда не бывало, ведь мы с женой не раз провожали сына до стоянки, целовали, перегибаясь через борт, — впрочем, раньше я подходил к машине, твердо зная, что не полечу.

Сын догнал меня. Он совсем не умел притворяться, странный и славный мой мальчик, на лице его отчетливо читались растерянность, беспомощность… страх? Тоже — страх? Чего же мог бояться он?

Я положил руку на корпус — меня обожгло.

— Ну, тогда я один, — попросил я, едва проталкивая слова сквозь комок, заткнувший горло; сердце отчаянно бухало, хотя я еще стоял на земле. — На полчасика.

— Н-нет, — пробормотал он. — Одному — это уж… На такой машине в твоем возрасте — небезопасно, в конце концов! У тебя же сердце!

— Утром я летал прекрасно, — сказал я с улыбкой; она, кажется, не сходила с моего лица. — Не хорони меня раньше времени.

— Да я не хороню! — выкрикнул он. Продолжая улыбаться, продолжая смотреть сыну в глаза, я влез в кабину; он вздрогнул, сделал какое-то непроизвольно движение, словно хотел удержать меня силой, а затем тихо, но твердо сказал: — Я не полечу.

Тогда я опустил пальцы на контакты. Машина задрожала — так, наверное, дрожал я сам, — песок под нею заскрипел, и сын рванулся ко мне; я, улыбаясь, прижался к борту сбоку от кресла пилота и захлопнул колпак; я чувствовал напряжение, с каким сын ищет выход из неведомой мне, но, очевидно, отчаянной ситуации; машина невесомо взмыла метров на семьдесят — перед глазами у меня заметались темные пятна, и тут же сквозь гул крови я услышал голос:

— Видишь, тебе плохо!

— С чего ты взял? — выдавил я. — Мне хорошо, просто чуть укачивает с непривычки. Выше, выше!

Разламывалась от боли голова, но я снова видел и слышал отчетливо; мы поднялись метров на сто и зависли, будто впечатанные в воздух, — горизонт раздвинулся; солнце, громадное, рдяное, плавилось в сероватой знойной дымке, неуловимо для глаза падая за огненный горизонт.

На краю пульта прерывисто мерцала тревожная малиновая искорка. Я не знал, что это за сигнал. Я протянул к нему руку.

— Что это?

— Индикатор высоты, — произнес сын и вдруг испугался, будто сказал что-то запретное, и поспешно забормотал: — Здесь кончается уровень набора высоты, понимаешь, так что подниматься больше нельзя… — По этому бормотанию я и понял, что снова его первые слова имели тайный смысл.

— Ах, высоты!! — закричал я, не в силах долее сдерживать вибрирующего напряжения души; рука моя, вопросительно протянутая к индикатору, внезапным ударом смела с пульта ладони сына, другая упала на контакты, и машина, словно от удара титанической пружины, рванулась прямо в зенит; перегрузка была ослепительной, до меня долетел из мглы отчаянный вопль: «Не надо!!!» — и в тот же миг еле видные солнце, океан и небо пропали без звука, без всплеска, как пропадает в зеркале отражение. Гравилет стоял.

Гравилет стоял в громадном плоском зале.

Светящийся потолок. Свет мертвый, призрачный. Бесконечные ряды машин, погруженные в вязкий сумрак. Неподвижность, ватная тишина, как на морском дне.

Дрожащими руками я откинул колпак.

Пол тоже был мертвым. И воздух. Меня качнуло, я обеими руками ухватил за борт. Несколько секунд мне казалось, что меня вырвет. Но этого не случилось. Тогда я посмел обернуться к сыну.

Он скорчился на сиденье, спрятав лицо в ладонях.