Новая сестра - Мария Владимировна Воронова

– Добрый вечер, – сказала Мура сухо.

Она, конечно, не ревновала его к красавице-жене, но такова жизнь, что мужчины, которые влюбляются в красавиц и завоевывают их сердца хотя бы ненадолго, никогда потом не переключаются на обычных женщин. Воинова сказала, что красота – это призвание, так вот для некоторых мужчин влюбляться в красавиц это тоже призвание, и они никогда ему не изменяют. Нет, нет, Мура никогда не думала, что Гуревич в нее влюблен, черт возьми, они для этого слишком взрослые люди, почти старые, если смотреть правде в глаза, и обижаться на него ей решительно не за что. Просто зачем сюда ходить во внеслужебное время, вот загадка…

– Вы, Мария Степановна, Гоголя забыли, – сказал он.

– Что?

– Забыли книжку, – улыбнувшись ее изумлению, Гуревич достал из-за спины завернутый в газету пакет.

– А, да-да, спасибо, но не стоило…

– Я положил «Вечера на хуторе…» и «Миргород», для ребенка, мне кажется, сказки поинтереснее, чем типажи крепостников.

– Наверное.

– Взял на себя смелость присовокупить еще Гофмана. Прекрасное дореволюционное издание с картинками.

– Спасибо, но вряд ли Нина заинтересуется…

Гуревич пожал плечами:

– А вы дайте. Да – да, нет – нет.

– И то правда. Но я боюсь, что мы испортим или потеряем, дети, знаете ли…

– Ничего страшного, Мария Степановна. Больше скажу, в любом случае можете мне не возвращать эти книги. У меня детей нет и не предвидится, а так хоть книги не будут пылиться на полке без дела.

Мура улыбнулась:

– Ах, товарищ Гуревич, не зарекайтесь! Дети, знаете ли, штука такая. То их нет-нет, а то как пойдут, будто из рога изобилия!

Он пожал плечами:

– Ваши бы слова да богу в уши.

– Жизнь непредсказуема, товарищ Гуревич.

– Не возразишь. А вы что так поздно сидите?

– А вы?

– Пока то да се, – уклончиво ответил Гуревич, – смотрю, у вас свет, дай, думаю, зайду. Занесу книги.

– Спасибо, товарищ Гуревич, только мне нечем вас отблагодарить… Разве что предложить чаю. Будете?

– А с удовольствием, Мария Степановна!

Мура взяла чайник и собралась на первый этаж, где стоял титан с кипятком, но, выйдя из кабинета, неожиданно обнаружила у себя в приемной синюю от холода медсестру Катю. Увидев ее, та поспешно вскочила:

– Товарищ Павлова, простите, можно с вами поговорить по очень важному вопросу?

Мура улыбнулась от радости, что может помочь человеку, чьи слова спасли Гуревича и Воинова от суда.

– Проходите, Катя. Располагайтесь, а я сейчас вернусь. Думаю, вам тоже не помешает горячий чай.

Переходя Литейный мост, Катя продрогла и окоченела, но именно это вернуло ей способность трезво мыслить и осознать свое положение зачумленной.

С ней самой все кончено, бороться бесполезно, осталась только одна задача – сделать так, чтобы никто другой из-за нее не пострадал.

Только оказавшись на Пироговской набережной, Катя сообразила, что идти сейчас на работу по меньшей мере безответственно. Вдруг за ней уже следят, тогда после ареста первым делом спросят, почему она после Большого дома первым делом отправилась на службу? Кому и что хотела сообщить?

Нет, не стоит подставлять под удар медсестер, которые были к ней добры.

А что будет с Константином Георгиевичем, когда ее арестуют? Почему это он проворонил террористку под самым своим носом, уж не потому ли, что сам троцкист и террорист? Вспомнят, что он хлопотал о ее устройстве на службу, и дело о троцкистско-зиновьевской ячейке раскрыто. Элеонора Сергеевна тоже будет арестована, и серьезный мальчик Петр Константинович, в новогоднюю ночь рассказывавший ей о происхождении собак от волков и шакалов, отправится в приют… Черт, черт, черт, как она не подумала об этих людях, когда отказалась дать расписку! Владик, получается, был прав, надо было его послушать и вернуться в Большой дом!

Господи, ну почему так? Почему она всем приносит только несчастья?

Катю колотил озноб, непонятно, от холода или от отчаяния. В надежде немного разогнать кровь, она, отойдя от парадного крыльца, принялась подпрыгивать.

Самое разумное, что она может сделать, как и зараженный чумой, – это покончить с собой. Не хочется, но надо, потому что шансов выжить десятые доли процента, а каждый лишний час, прожитый на свете, множит жертвы.

Мертвых, слава богу, пока еще не судят, обходительный энкавэдэшник вздохнет с сожалением, поставит в ее деле точку и сдаст в архив. И никого она не потянет за собою.

Так будет лучше для всех, даже для Таточки, которая поймет, что у внучки просто не было другого выхода.

Катя уговаривала себя, но от активных движений кровь расходилась, онемевшие пальцы ног заболели и снова стали ей принадлежать, озноб унялся, и сквозь отчаяние пробилось молодое, сильное, ничем не объяснимое желание жить, которое, Катя знала, ей не удастся пересилить.

Что же делать?

Немного согревшись, Катя быстро заходила вдоль длинного здания и вдруг заметила, что на погасшем фасаде тускло и одиноко светится окно парткома.

«Вот куда мне надо, – вдруг пришло понимание. – Павлова знает всю эту кухню, может, посоветует мне, как себя вести, чтобы Воиновых вывести из-под удара, и вообще больше никому не навредить. Может, явку с повинной или заявление об уходе или еще что. Если я скажу, что пришла покаяться, или, как они там говорят, разоружиться перед партией, то для нее, может, и обойдется. Напишет рапорт какой-нибудь по начальству, что, мол, приходила заблудшая овца Холоденко, а она ее отправила в Большой дом чистосердечное признание писать».

Холод снова пробирался под одежду, и Катя поняла, что партком или не партком, а если она сейчас не зайдет в помещение, то серьезно заболеет.

Когда она дошла до приемной, план казался уже не таким разумным, как на улице, и Катя, в нерешительности постояв несколько минут под дверью, собралась развернуться и уйти, но тут Павлова вышла сама.

В кабинете Катю встретил доктор Гуревич. Он почему-то решил, что у нее точная рука и вообще все необходимые качества для такой тонкой отрасли медицины, как глазная хирургия, часто звал посмотреть на свои операции и советовал, когда ее восстановят в институте, идти учиться на офтальмолога.

Наверное, у Кати был очень жалкий вид, потому что Гуревич сразу захлопотал вокруг нее, помог снять ботики и пальто, усадил на стул так, чтобы она могла положить ступни на батарею, а сверху укрыл ее пальто и своей шинелью.

Тут вернулась Павлова с кипятком.

– Ах, как приятно, когда люди приходят со своими проблемами на свет парткома, – улыбнулась она, –