Аббатство кошмаров. Усадьба Грилла - Томас Лав Пикок

Вергилий. Оригинальная поэзия развивается преимущественно в космическом, дидактическом и сатирическом направлениях, что явствует из творчества Менандра, Аристофана, Горация и Ювенала. Поэзия этого века характеризуется утонченностью и требовательностью в выборе языковых средств, а также искусственной и несколько монотонной гармонией выражения; причина ее монотонности объясняется тем, что поэтический опыт израсходовал все разнообразие модуляций, в результате чего просвещенная поэзия становится предельно избирательной, предпочитая многообразию высшее единообразие. Но, поскольку лучшая форма та, которая естественнее всего передает заложенное в ней содержание, она потребует от поэта кропотливого труда и предельной тщательности, дабы увязать негибкость утонченного языка и натужный изыск версификации со смыслом, который надлежит выразить, — в противном случае может создаться впечатление, что поэтический смысл подчинен звуку. Отсюда — значительное число поэтических опытов и незначительное число поэтических шедевров.

Эта фаза в развитии поэзии является, впрочем, шагом вперед на пути к ее окончательному исчезновению. Чувство и страсть лучше всего выражаются и вызываются посредством декоративного и образного языка; однако только самая простая и неприукрашенная фраза лучше всего взывает к разуму и мысли. Чистый разум и бесстрастная истина совершенно непригодны для поэзии — так невозможно представить себе переложенную на стихи теорему Эвклида. Вообще, всякое бесстрастное рассуждение чуждается поэтического языка, в особенности рассуждения, требующие всеобъемлющих взглядов и аналитического мышления. Разве что наиболее ясные вопросы этики, вопросы, подразумевающие мгновенную естественную реакцию; вопросы, которые отражаются в душе каждого человека и в ответах на которые чувство и воображение способны в известной степени компенсировать отсутствие логики и аналитичности, применимы к тому, что называется нравоучительной поэзией. Однако, по мере того как совершенствуются этические и философские науки, по мере того как они становятся все более всеобъемлющими в своих прозрениях, по мере того как разум вытесняет в них воображение и чувство, поэзия не в состоянии далее сопутствовать им в прогрессе, она отступает на задний план, а они продолжают свой путь без нее.

Так отторгается от поэзии царство мысли, как прежде отторглось от нее царство фактов. Что касается фактов, то поэт железного века прославляет подвиги своих современников, поэт золотого века прославляет героев железного века, поэт серебряного века перерабатывает поэзию века золотого — из чего видно, что даже самому слабому лучу исторической истины ничего не стоит развеять поэтические иллюзии; о людях «Илиады» нам известно не больше, чем о богах; об Ахилле мы знаем не больше, чем о Фетиде; о Гекторе и Андромахе не больше, чем о Вулкане и Венере, — все они в равной степени всецело принадлежат поэзии, в них нет ничего от истории. Но Вергилий был не настолько глуп, чтобы создавать эпос о Цезаре, — он предоставил это Титу Ливию; сам же он вышел за рубежи истины и истории и вторгся в древние пределы поэзии и вымысла.

Здравый смысл и отточенная эрудиция, выраженная в отшлифованных и несколько однообразных поэтических строках, представляют собой высшее достоинство оригинальной и подражательной поэзии просвещенного века. Ее диапазон был ограниченным, и когда она себя исчерпала, то от нее ничего не осталось, кроме crambe repetita[628] банальностей, которые со временем становятся крайне утомительными даже с точки зрения самых неутомимых читателей современной белиберды.

Стало самоочевидным, что следует либо вовсе перестать заниматься поэзией, либо изыскивать новые пути. Поэтам золотого века подражали до тех пор, пока эти подражания не перестали вызывать интерес; и без того ограниченный диапазон нравоописательной, и дидактической поэзии сузился окончательно. Каждодневная жизнь развитого общества порождала самые сухие и прозаические ассоциации, и вместе с тем всегда находилось достаточное число праздных бездельников, тоскующих по развлечениям и жаждущих новизны, — именно такому читателю поэт впредь почтет за честь угождать.

Затем наступает медный век поэзии, который, отвергнув изысканность и эрудицию серебряного века и позаимствовав грубость и первозданность железного века, призывает вернуться к природе и возродить золотой век. Могучая энергия Чосеровой музы, которая, проникая в самую суть вещей, в нескольких строках создавала в воображении читателя живую картину, неподражаемую в своей простоте и великолепии, сменяется многословным и дотошным описанием мыслей, страстей, поступков, людей и предметов, выполненным неряшливым и расплывчатым поэтическим языком, каким способен писать всякий stans pede in uno[629] со скоростью двести строк в час. К этому веку можно отнести всех известных поэтов времени заката Римской империи. Лучший образец такой поэзии, пусть и не самый известный, представлен в «Деяниях Дионисия» Нонна, где среди многочисленных повторений и общих мест встречаются строфы поразительной красоты.

Железный век классической поэзии можно назвать веком бардов; золотой — веком Гомера; серебряный — Вергилия и медный — Нонна.

У современной поэзии также свои четыре века, но тернистый ее путь складывается по-другому.

За медным веком древнего мира последовала мрачная эпоха средневековья, когда свет Евангелия начал просачиваться в Европу и когда, согласно таинственному и непостижимому промыслу, чем больше проливалось света, тем сильней сгущался мрак. Племена, заполонившие Римскую империю, вновь ввергли Европу в варварство, с той лишь разницей, что теперь в мире было много книг, много тайников, где их хранили, и были люди, кто эти книги читал и кто (если его по счастливой случайности не сжигали на костре pour l'amour de Dieu[630]) обыкновенно вызывал мистический страх и пользовался дурной славой колдуна, алхимика и астролога. Зарождение европейских наций из этого установленного насильственным путем варварства и их становление в новых формах государственного устройства сопровождалось, как в свое время и в Древней Греции, безумной страстью к приключениям, что, в сочетании с новыми нравами и предрассудками, порождало свежую поросль химер, не менее плодовитых, хотя и гораздо менее прекрасных, чем в Греции. Полуобожествление женщин по законам рыцарского века в сочетании с новыми небылицами породило средневековый роман. Прародители новой плеяды героев заменили в литературе полубогов греческой поэзии. На Карла Великого и его паладинов, на Артура и его рыцарей Круглого стола[631], на героев железного века рыцарской поэзии принято было взирать на том же почтительном расстоянии, а их подвиги прославлялись еще более пышными гиперболами. Подобные легенды в сочетании с преувеличенным любовным чувством, которым пронизаны песни трубадуров; ученые мужи с репутацией магов; младенческие чудеса естественной философии, безумный фанатизм крестоносцев, могущество великих феодальных властелинов и священные тайны монахов и монашек создавали такое положение в обществе, при котором не было и двух мирян, не пожелавших бы сразиться при встрече; при котором качества любовника, воина и фанатика — три составные части характера всякого настоящего мужчины того времени — были столь причудливо переплетены, являли собой столь пеструю