Аббатство кошмаров. Усадьба Грилла - Томас Лав Пикок

Старую суку имеет он.

Из своей конуры меж скал и кустов

Она отвечает вою часов,

Четыре четверти, полный час,

Она завывает шестнадцать раз.

Говорят, что саван видит она,

В котором леди погребена.

Ночь холодна ли и темна?

Ночь холодна, но не темна[610].

Весьма вероятно, что лорд Байрон имел в виду этот отрывок, когда называл поэму «страстной и необыкновенно оригинальной», однако остается не совсем ясно, отчего он решил, что она «замечательная».

Критик не снисходит до того, чтобы объяснить причину своего неудовольствия, — впрочем, он прекрасно знал, что его читатели в доводах не нуждаются; если, согласно авторитетному суждению мэтра, приведенный отрывок ничего собой не представляет, значит, так оно и есть. Однако при всем уважении к этому новоявленному Аристарху[611] обратимся все же к подсудимому, которому вынесен столь непререкаемый приговор. «Кристабель» — это романтическая баллада, история чудес и тайн, рассказанная с простотой наших старых поэтов, которые описывают каждую сцену, как будто она разыгрывается у них перед глазами, и повествуют о самых невероятных легендах с самой непринужденной bonne foi[612], которая свидетельствует, что автор чистосердечно верит в истинность собственной истории. Видимость самообмана у таких поэтов никогда не нарушалась нагромождением излишних мелких подробностей и непрестанными отступлениями для пояснений и оценки происходящего. Кажется, они рассказывают только то, что знают, давая понять, что не знают еще больше. Их язык — это всегда язык случайного очевидца, и никогда — показания соглядатая (смотри «Сэр Патрик Спенс»[613]). Их стиль одновременно прост и энергичен, он не отягощен излишней красочностью; ему свойственна естественность и простота в отборе образных средств, которые сгущаются или бледнеют в зависимости от возвышенного или обыденного предмета изображения (сравни: «Сэр Патрик Спенс»). Таков же стиль и язык «Кристабели». Поэт рассказывает историю волшебства и тайн, словно сам находится под впечатлением мрачных чудес, свидетелями которых стал. Одна сцена поэмы сменяется другой, причем каждая новая сцена вводится с использованием ровно того количества видимых и слышимых эффектов, какое необходимо, чтобы фантазия читателя не осталась безучастной из-за их немногочисленности, но и не пришла в замешательство из-за их многообразия (таковы Гомер, Мильтон и т. д. в отличие от Чосера и его современных подражателей.) В первой сцене, изображающей полуночный замок, описываются события, одновременно необычные и естественные. А жалобный вой собаки под влиянием каких-то неведомых потусторонних сил готовит читателя к сверхъестественному повествованию.

«Искусству писателей необузданного воображения во многом свойственны неожиданные переходы: то он рьяно берется за какую-нибудь тему, то неожиданно обрывает ее. Медики, которым приходится весьма часто заниматься такими авторами, воспринимают это их свойство как безошибочный симптом. Так и здесь: не успел читатель познакомиться с воющей сукой, как она пропадает из повествования безвозвратно с появлением нового, куда более значимого, действующего лица:

Кто леди Кристабель милей?

Ее отец так нежен с ней!

Эта немногословная сентенция примечательна во многих отношениях. Во-первых, она в три тысячи триста шестидесятый раз повторяет четвертую избитую критическую шутку, намекающую на то, что автор безумен, и, во-вторых, она делает примечательнейшее открытие, суть которого в том, что всякая драматическая поэзия — сущий бред; что всякое лицо или предмет, коль скоро оно представлено читателю, должно оставаться в его поле зрения до самого конца, никем и ничем не заменяясь; и что, стало быть, Шекспир в «Макбете», который сначала «усердно» изображает трех ведьм, а затем с появлением нового «куда более значимого» действующего лица — короля Дункана — гонит этих ведьм со сцены, являет собой безошибочный симптом заболевания, с каким его тотчас же следовало бы препроводить заботам доктора Монро[614].

«Прелестная дева Кристабель, судя по всему, гуляла всю ночь». Между тем в поэме нет ни прямого, ни косвенного указания на это. Напротив, Кристабель только что вышла из замка и пошла в лес <...> Леди Джеральдина опускается на землю «должно быть, от боли», но, кажется, скорее от лени. Опять искажение смысла: Джеральдина — ведьма, которая хочет зла Кристабели, это само по себе вполне очевидно; она не может перейти порог замка, а позднее проникнуть в покои Кристабели без содействия последней <...>. Именно поэтому Джеральдина в обоих случаях опускается на землю якобы от усталости (поэт говорит «быть может, от усталости», как всякий, кто видит происходящее, но может лишь догадываться о причине), а Кристабель верит ей и переносит ее через порог. После этого Джеральдина идет сама как ни в чем не бывало, из чего следует, что предположение «быть может, от усталости» было необоснованным. Сверхъестественная сила Джеральдины, то зло, которое она таит против Кристабели, всегда передается косвенно, а не прямо — будто это не так, весь смысл поэмы был бы утерян... «У меня для этого силы нет..? Подразумевается волшебный сон, в который погружается все живое, в том числе и собака, в присутствии злого духа. Вряд ли критик мог быть настолько глуп, чтобы не заметить этого, — поразительно другое: насколько притупляется даже самая заурядная наблюдательность, если все внимание направлено на то, чтобы опорочить и исказить литературное произведение, а не вникнуть в его суть <...>».

Леди Джеральдина, это вино

Вас подкрепит — выпейте скорей,

Из диких целебных трав оно

Было приготовлено матерью моей.

Разве что самый наивный, простодушный писака, который готов продать любую книгу, им рецензируемую, за стакан бренди, может воспринимать эти строки исключительно как предложение подкрепиться каплей спиртного!

«Как дева с дальних берегов» — из чего мы можем заключить, что все женщины, живущие вдалеке от нас, вне зависимости от того, где именно, обладают исключительной красотой.

Истинный смысл этих строк совершенно очевиден: она была необычайно красива и к тому же казалась чужестранкой. Совпадение было бы излишним и извратило бы смысл отрывка, что, впрочем, все равно не избавило бы автора от насмешки предубежденного критика, ибо остроумие критика — это остроумие весьма дешевого свойства, которое может отыскать обильную пищу для насмешки в сочинениях самых совершенных, что видно хотя бы из нижеследующего отрывка:

«...весьма неясный пассаж, который, насколько мы можем судить, получился из-за соединенных наугад слов, — в противном случае совершенно невозможно представить, чтобы в этом отрывке был заложен хоть какой-то смысл».

Здесь мы сталкиваемся с третьей избитой шуткой, состоящей в том, что авторский текст невразумителен; однако с нашего критика, что называется, и