Аббатство кошмаров. Усадьба Грилла - Томас Лав Пикок

в «Илиаде». Поэты почитались единственными историками и летописцами своего времени, единственными хранителями всего культурного наследия эпохи, и, хотя их сведения черпались не столько из устоявшихся фактов, сколько из разноречивого потока традиционных верований, этими сведениями располагали только они, и никто другой. Они наблюдали и думали в то время, как другие грабили и сражались, и, несмотря на то что их целью было всего лишь урвать себе часть добычи, они добивались этого не с помощью физической силы, как остальные, а посредством усилий умственных; их примером руководствовались те, кто стремился продемонстрировать свои недюжинные интеллектуальные возможности, а потому поэты не только изощряли свой собственный ум, но и вдохновляли умы других, поощряя при этом тщеславие и возбуждая любопытство. Искусное обращение с теми незначительными знаниями, какими они располагали, приносило им славу людей, не в пример более сведущих, чем они были на самом деле. Благодаря знакомству с таинственной историей богов и духов, они пользовались репутацией оракулов, а потому могли быть не только историками, но и теологами, моралистами и законодателями; они выступали ex cathedra[624] со своими прорицаниями, а некоторых из них (скажем, Орфея и Амфиона) самих зачастую почитали божествами; песней они возводили города, симфонией влекли за собой варваров[625], что, впрочем, не более чем метафора, выражающая их способность водить людей за нос.

Золотой век поэзии своими корнями уходит в век железный. Эта эпоха начинается тогда, когда поэзия становится ретроспективной, когда устанавливается более разветвленная система государственного правления; когда индивидуальная сила и отвага менее способствуют возвеличиванию их обладателя, когда одной силы и отваги недостаточно для того, чтобы завладеть королевским троном; для того, чтобы вершить судьбами государства; когда сила и отвага регламентируются государственными институтами и наследственными правами. Кроме того, люди становятся настолько просвещенными, а наблюдения их настолько взаимосвязанными, что они замечают: воздействие на их жизнь богов и духов не столь велико, как, если судить по песням и легендам прошлого, во времена их предков. Из того, что явно ослабла индивидуальная власть и видимо ослабла связь с духами, люди самым естественным образом сделали два вывода: во-первых, человек выродился, и, во-вторых, он пользуется теперь меньшей милостью у богов. Жители мелких государств и колоний, которые обрели теперь уверенность и стабильность и которые обязаны были своим возникновением и основой своего процветания таланту и отваге своего исконного повелителя, превозносили его достоинства, которые только увеличивались от давности и традиционности верований; теперь им казалось даже, что он совершил чудеса при посредстве благосклонных к нему бога или богини. Исторические сведения в их сознании подменяются устоявшимся поэтическим панегириком, традиционно воспевавшим и превозносившим его подвиги. Все, что говорится о нем, говорится исключительно в таком духе. Ничто не противоречит его идеальному образу. Его собственные деяния и деяния опекающих его божеств слиты воедино и совершенно неотделимы друг от друга. Чудесное в этих историях весьма напоминает снежный ком: оно увеличивается по мере передачи из уст в уста, пока крошечная сердцевина истины не обрастает непомерных размеров гиперболой.

Когда традиция, таким образом приукрашенная и преувеличенная, наделяет основателей рода и государства в значительной степени привнесенными могуществом и великолепием, то живущий поэт не может восславить живущего монарха, не испытав при этом страха за то, что его упрекнут в откровенной лести, чтобы не создалось впечатления, будто нынешний монарх не столь велик, как его предки. В этом случае монарха следует восславлять, восславляя его предков. Их величие должно быть упрочено, а его следует изобразить их достойным преемником. Все люди государства проявляют интерес к основателю своего государства. Все государства, которые развились в общепринятую общественную систему, проявляют интерес каждое к своему основателю. Все люди проявляют интерес к своим предкам. Всем людям свойственно оглядываться на свое прошлое. Этим и объясняется то, что традиционная национальная поэзия воссоздается вновь и вновь, обращая в хаос порядок и форму. Теперь ее интересы более универсальны, ее проникновение более глубоко; ее фантазия столь же безудержна и предметна; ее герои столь же разнообразны и сильны; природа, ею изображаемая, столь же непокорна, она предстает нам во всей своей красоте и великолепии, — притяжение больших городов и ежедневные обязанности, накладываемые обществом, еще не разлучили человека с природой; поэзия стала еще более искусством, чем была прежде, — теперь она требует большего мастерства в версификации, более тонкого знания языка, более обширных и всесторонних познаний, более всеобъемлющего ума. Поэзия по-прежнему не имеет себе равных среди других родов литературы, и даже другие виды искусства (живопись и скульптура — несомненно; возможно, и музыка) грубы и несовершенны по сравнению с ней. Ей подчинены все сферы умственной деятельности. Ни история, ни философия, ни естественные науки не могут соперничать с нею. Поэзии предаются величайшие умы эпохи, все остальные им внимают. Это и есть век Гомера, золотой век поэзии. Поэзия достигла совершенства; она достигла того уровня, превзойти который невозможно, а потому поэтический гений ищет новые формы для выражения старых тем — отсюда лирическая поэзия Пиндара и Алкея, трагическая поэзия Эсхила и Софокла. Признание монархов, почести олимпийской короны, аплодисменты толпы — все, что способно удовлетворить тщеславие и побудить к соперничеству, ожидает преуспевшего в этом искусстве до тех пор, пока поэтические формы не иссякнут и на пути у творца не встанут новые соперники, представляющие новые литературные жанры, которые будут пользоваться все большим спросом по мере того, как с прогрессом разума и культуры факты в своем значении потеснят вымысел, — так зрелость поэзии приходится на детство истории. Переход от Гомера к Геродоту вряд ли более примечателен, чем переход от Геродота к Фукидиду; в постепенном отходе от сказочности в сюжете и декоративности в языке Геродот — такой же поэт по сравнению с Фукидидом, как Гомер по сравнению с Геродотом. У Геродота история звучит как поэма[626], она писалась во времена, когда всякий литературный опыт еще принадлежал Музам, и девять книг, из которых состоит его история, по праву и по обычаю носят их имена.

Рассуждения и споры о природе человека и его разума, о нравственном долге и о добре и зле, об одушевленном и неодушевленном начинают привлекать не меньший интерес, чем яйца Леды и рога Ио[627], отвлекая от поэзии часть читательской аудитории, прежде ей всецело преданной.

Тут наступает серебряный век поэзии или поэзия цивилизованного общества. Серебряный век представлен двумя видами поэзии: подражательной и оригинальной. Подражательная поэзия перерабатывает и шлифует поэзию золотого века — самым типичным и ярким примером в этом отношении может служить