Аббатство кошмаров. Усадьба Грилла - Томас Лав Пикок

Весьма вероятно, что мистер Колридж, будучи джентльменом весьма впечатлительным, ввел сам себя в заблуждение относительно создания «Кубла Хана»; и поскольку история о том, что это стихотворение создано им во сне[617], будет непременно восприниматься всеми, кому известна его манера обращения с фактами, с определенной долей скепсиса, как психологический курьез, это произведение ничего собой не представляет; все его значение сводится исключительно к поэтическим достоинствам, и ни к чему более. Однако уже из утверждения автора о том, что оно было создано им во сне, самым естественным образом следовало, что критики не преминут воспользоваться третьей общепринятой шуткой, согласно которой произведение провозглашается наркотиком, обладает соответствующим запахом и прочее, и прочее. И действительно, в каждой рецензии на «Кристабель», которая мне попадалась на глаза, эта изысканная шутка обрушивалась и на голову «Кубла Хана». Стихотворение единодушно провозглашалось невразумительным, особенно та его часть, которая начинается со строки «Раз абиссинка с лютнею» и так далее. Поскольку оно невелико, а тон критических отзывов о нем являет собой блестящий образец вкуса и проницательности, позволю себе привести его полностью, нумеруя каждое предложение, на которое ссылаюсь в следующих замечаниях:

Построил в Занаду Кубла

Чертог, земных соблазнов храм,

Где Альф, река богов, текла

По темным гротам без числа

К бессолнечным морям[618].

Пытаясь понять, что же в нем невразумительного, я перечел это стихотворение несколько раз, дабы объяснить его смысл критикам, уповая на то, что, вняв моим словам и разобравшись, хотя бы некоторые из них удостоят его новой оценки. Ведь критику выносить суждение, не понимая того, что понятно само по себе, — это все равно что судье проспать вторую половину суда и, проснувшись для вынесения приговора, обратиться к присяжным заседателям со следующими словами: «Джентльмены, я не понимаю, что хотел сказать подсудимый в своих показаниях, а потому рекомендую вам решить дело в пользу истца». Присяжные, если это не специально уполномоченные присяжные, разумеется, ответят так: «Милорд, если вы не понимаете показаний обвиняемого, то понимаем их мы. А потому нам более пристало выносить приговор, чем вашей милости». Я не верю, что найдется хоть один человек, пусть и самых скромных умственных способностей, который, возьми он на себя труд перечесть это стихотворение дважды, обнаружит в нем хоть что-нибудь невразумительное или непоследовательное; более того, во всей лирической поэзии едва ли найдется считанное число столь же ясных, последовательных, столь же simplex et unum[619] произведений — от первой и до последней строчки.

ЧЕТЫРЕ ВЕКА ПОЭЗИИ

Qui inter haec nutriuntur non magis sapere

possunt, quam bene olere qui in culina habitant.

Petronius[620]

В истории поэзии, как и в истории мира, можно выделить четыре эпохи, только в ином порядке: первый век в поэзии — железный; второй — золотой; третий — серебряный и четвертый — медный.

Первый, железный век — время, когда грубые барды в неотесанных стихах прославляли подвиги своих еще более грубых вождей. Это было время, когда каждый человек был воином и когда великая практическая мудрость любого общественного уклада: «Держись за то, что имеешь, и хватай, что можешь» — не была еще сокрыта под покровом конституций и законодательств; в то время мудрость эта выглядела как обнаженный девиз обнаженного меча, который и был единственным судьей и законодателем во всяком вопросе о meum et tuum[621]. В те дни процветало всего три занятия (не считая занятия священника, которое в почете всегда): человек мог быть королем, вором и нищим, причем нищий был по большей части низвергнутым королем, а вор — королем, наследующим престол. Первый вопрос, который обычно задавался прохожему, был: кто он — нищий или вор[622][623], на что прохожий обыкновенно давал понять, что он нищий, уповая между тем, что представится случай, когда он сможет подтвердить свои притязания на профессию вора.

Естественное желание каждого человека сосредоточить в своих руках столько власти и имущества, сколько в его силах, сопровождается не менее естественным желанием дать знать как можно большему числу людей, насколько он преуспел во всеобщем стяжательстве. Преуспевший воин становится вождем; преуспевший вождь становится королем; его следующей насущной задачей было найти себе глашатая, который распространил бы славу о его подвигах и размерах его владений. Таким глашатаем и оказывался поэт, который всегда был готов восславить силу его руки, предварительно испробовав на себе крепость его напитков. В этом и заключается первооснова поэзии, которая, как и всякое другое ремесло, развивается в зависимости от размеров рынков сбыта.

Таким образом, поэзия в основе своей была панегириком. Первые безыскусные песни всех народов являли собой нечто вроде кратких исторических справок, повествующих пышным языком гипербол о подвигах и владениях выдающихся личностей. Эти песни рассказывают о том, в скольких сражениях отличился такой-то, сколько голов он снес, сколько кольчуг пробил, скольких женщин сделал вдовами, сколько земель завоевал, сколько вражеских домов сровнял с землей и какой громадный дом возвел для себя, сколько золота хранится в этом доме и как щедро он одаривает, кормит и поит божественных и бессмертных бардов, сыновей Юпитера, без чьих великих песен имена героев безвозвратно стерлись бы в людской памяти.

Таков первый, дописьменный период развития поэзии. Ритмической модуляции свойственно одновременно надолго удерживаться в памяти и ласкать слух варваров, на воображение которых звук оказывает сильное воздействие; благодаря поразительной гибкости еще не оформившегося языка, поэт не ущемляет своих идей, заключая их в оковы ритмического строя. Невнятный лепет всякого дикаря ритмичен, а потому манеру, в которой выражают себя примитивные народы, принято именовать поэтической.

Природа, которая его окружает, и предрассудки, в которые он слепо верит, определяют мировоззрение поэта. Скалы, горы, бурные моря, непроходимые леса и быстроходные реки поражают его своей мощью и тайной, которую его невежество и страх населили привидениями, известными под самыми разнообразными именами — богов, богинь, нимф, духов и демонов. Им посвящались поразительные сказания, в которых нимфы были неравнодушны к молодым красавцам, а духи страдали сами и заставляли страдать других из-за своей склонности обижать прелестных дев; таким образом, поэту не составляло труда связать генеалогию своего победителя с любым из местных божеств, с которым повелитель желал бы породниться.

Некоторые из них тем самым преуспели необычайно и добивались высших почестей, как, например, сказитель Демодок в «Одиссее», в результате чего преисполнялись непомерной гордыней, как Тамирис