Аббатство кошмаров. Усадьба Грилла - Томас Лав Пикок

XVIII. В критических статьях ходячие выражения употребляются постоянно, причем многие принимают их за проявление высшего ума, — так все, что неясно, принято именовать «невразумительным», особенно когда речь идет о глубоком смысле, в который критик не желает вдаваться. Критик обязан проникнуть в смысл изучаемого произведения, а не винить автора за собственную глупость («Эдинбургское обозрение» о «Прогулке» и «Кристабели»)[595]. Нетрудно себе представить, как тяжело пришлось бы Пиндару с этими господами, — впрочем, мы и сами были свидетелями того памятного примера, когда он предстал инкогнито перед достославным мэтром древнегреческой критики.

XIX. Нечто подобное произошло в статье, посвященной «Принципам вкуса» Найта — одного из самых замечательных произведений философской критики, когда-либо написанных. Один из лучших метафизических и один из лучших этических трактатов, созданных на английском языке, появились одновременно. То время, казалось, предвещало возрождение философии, однако с тех пор наука эта впала в еще более глубокий сон, чем прежде, да и классическую литературу, очевидно, поджидает та же участь. Еще совсем недавно редко какие именитые журналы не помещали в каждом номере обязательной классической или философской статьи, — теперь же, в современных изданиях, мы не встречаем ни того, ни другого, как если бы их и вовсе никогда не бывало.

XX. Сэр Уильям Драммонд[596] сожалеет, что в университетах пренебрегают философией, объясняя это исключительным вниманием к классической литературе. Если бы так! Философия находится в загоне из-за страха перед самой собой, а не из-за любви к классике. Исходя из целей общественного образования, в последней можно было бы отыскать довольно философии, если бы ее последовательно не вытравливали искусные алхимики от науки, которые отделяют мысль от грамматики, вкус от просодии, философию от филологии, в результате чего восприятие красоты подменяется скукой и отвращением. Классическая литература, силы которой таким образом оказались подорванными, более не в состоянии потрясать основы почтенного шаманства и убеленного сединами мошенничества и используется теперь исключительно как средство для достижения церковного сана...

Чтоб в жизни светской преуспеть,

Латынью незачем владеть.

XXI. Если бы журнальной критикой занимались честно и добросовестно, могла бы идти речь о том, насколько благотворно или пагубно ее влияние на литературу, но, коль скоро такая критика представляет собой не более чем мошенническое и избирательное средство в противоборстве пристрастных интересов, разве что продажный критик возьмется оспаривать тот поистине непоправимый ущерб, какой она наносит литературе. В результате успех нового произведения оказывается во многом зависимым не столько от присущих ему литературных достоинств, сколько от той репутации, которой пользуется его издатель в периодической печати. Другое дело, что произведения значительные при посредстве великого сподвижника — Времени в конечном счете преодолевают эти хрупкие препятствия, однако воздействие периодической печати на легкое, недолговечное чтиво практически всесильно. Поскольку личные или деловые связи являются единственным способом привлечь к себе благожелательное внимание критики, независимость и возвышенность мысли, подымающие писателя над мелкотравчатыми междоусобными распрями, вызывают к нему одинаковую ненависть различных идеологических группировок, ярким примером чему может служить судьба мистера Вордсворта[597].

XXII. Периодическую печать объединяет одно общее свойство. Абсолютное большинство ее изданий — сторонники власти, и ни одно — свободы (исключение составляют один-два еженедельника). И это объясняется не отсутствием свободы слова, которая создает неограниченные возможности, а отсутствием надлежащей аудитории. Существует видимая свобода, своего рода либеральная сдержанность, которая столь свойственна многим, однако мало кому достанет мужества докапываться до истины.

XXIII. Хотя пресса и не подвержена цензуре, она подвержена влиянию, столь глубоко укоренившемуся и широко распространенному, что может фактически цензуре уподобиться. Вся система нашего управления основывается на влиянии, и огромное число благовоспитанных граждан, которыми управляют с помощью налогов, придают размах и разветвленность этому влиянию, избежать которого удается лишь единицам. Люди избегают истины, ибо истина таит в себе опасность, с которой они не осмеливаются встретиться лицом к лицу. Прежде чем выпустить литературное произведение в свет, оно должно быть помечено печатью коррупции.

XXIV. В правоверных семьях, имевших возможность познакомиться с таким явлением, как начитанный пастор (феномен, по счастью, столь же редкий, как и Atropus Belladonna[598], в отличие от гораздо более невинной разновидности пасторов-охотников, встречающихся не реже, чем Solatium Nigrum[599]), или с любым другим умеренно образованным экземпляром, благонадежным в политическом и теологическом отношении, круг чтения юных барышень находится в большой зависимости от его рекомендаций. Такой пастор обыкновенно осторожен в своих запретах, если не считать особых случаев, например Вольтера, который, согласно мнению многих добропорядочных великовозрастных дам и джентльменов в помочах, мало в чем уступает дьяволу во плоти. Итак, он осторожен в своих запретах, ибо запрет обычно влечет за собой тягу к запретному плоду, — гораздо проще обойти молчанием нежелательное произведение либо предложить что-нибудь ему взамен. Юные дамы читают исключительно для забавы, поэтому лучшей рекомендацией для художественного произведения будет отсутствие в нем каких бы то ни было идей за исключением косвенного упоминания приевшихся истин. Необходимо также, чтобы такое произведение было как следует сдобрено petitiones principii[600] в пользу существующего порядка вещей.

XXV. Путь фантазии и впрямь сопряжен с опасностью, когда она оказывается в мире идей, — почва скользит под ее изящной ножкой, и прозрачные крылышки трепещут в душном воздухе. Но дух ее выродится, если она будет довольствоваться пределами лишь своей собственной империи и увлекаться фантомами, вместо того чтобы заглядывать в суть реальных вещей. Ее дело — пробуждать ум, а не сковывать его. Поэзия родилась прежде философии, однако истинная поэзия прокладывает ей путь.

XXVI. Сервантес, Рабле, Свифт, Вольтер, Филдинг добились невиданного успеха, сведя воедино фантазию и идею. Произведение, которое лишь развлекает, которое ничему не учит, может иметь случайный, мимолетный успех, однако ему не дано оказывать влияние на свое время и уж подавно на будущие поколения. Успех, сопутствующий мистеру Скотту, принято во многом объяснять тем, что он сторонится борьбы идей. Однако он отнюдь не тот писатель, который ничему не учит. Напротив, он делится с читателем сведениями необычайной важности. Он — художник нравов. Он — историк того удивительного и далекого типа наших соотечественников, от которого теперь не осталось и следа. Правдиво изображая черты человеческой природы в доселе почти неведомом общественном устройстве, он питает своими сочинениями философа.

XXVII. Во вкусе сегодняшнего дня не изыскания, но описательность; не этика, но нравы; не умозаключения, но факты. Если философия и не умерла, то в стране