Матрица. История русских воззрений на историю товарно-денежных отношений - Сергей Георгиевич Кара-Мурза

абстракции и эконометрический подход не позволяют понять природу того, что западные экономисты назвали «маргинальными формами». А в царской России и СССР эти формы были главными. Да и сейчас в России некапиталистические типы хозяйства (многие из них «спрятанные» советские) приспособились к среде посредством «мимикрии».

Чаянов признавал, что работа по выявлению природы укладов, внешне приспособившихся к господствующей системе (как, например, крестьянского хозяйства), была еще далеко не завершена, поскольку их субъекты далеки от самопознания: «Подобно тому, как мольеровский Журден сорок лет говорил прозой, сам не подозревая этого, наш крестьянин сотни лет ведет свое хозяйство по определенным объективно существующим планам, быть может, субъективно не вполне осознавая их» [204, с. 284].

Принятые общностями формы политэкономии влияют и на ценности, и на культуру, и на отношения между людьми, и на отношения людей с природой. Известно, например, что мальтузианства совершенно не было в русской культуре. Социальные механизмы, препятствующие распространению мальтузианских взглядов, были выработаны крестьянской общиной (наделение землей «по едокам»). Чаянов пишет: «Немало демографических исследований европейских ученых отмечало факт зависимости рождаемости и смертности от материальных условий существования и ясно выраженный пониженный прирост в малообеспеченных слоях населения. С другой стороны, известно также, что во Франции практическое мальтузианство наиболее развито в зажиточных крестьянских кругах» [204, с. 225].

Культура и отношения между людьми в западном капитализме были тесно связаны с классической политэкономией (от А. Смита до Маркса). Очевидно, что эта связь сделала такую политэкономию неприемлемой, чтобы стать понятийной основой для экономической науки для СССР (и даже для большинства незападных стран). Эта опасность стала актуальной с момента представления образа буржуазного общества. Тогда в философии возникла большая область предвидения – утопический социализм. Но и сегодня эта опасность актуальна, так как в основании политэкономии современного буржуазного общества – методологический индивидуализм. Согласно ему, рынок распределяет ограниченные ресурсы в соответствии с выраженными через цену предпочтениями индивидов. Здесь, как говорят, политэкономия наложила на себя онтологическое ограничение: большинство заинтересованных в сделке экономических агентов не могут в данный момент присутствовать на рынке и выразить свои предпочтения – они еще не родились. Строго говоря, торги в этих условиях следовало бы признать незаконными.

Рыночные механизмы в принципе отрицают обмен любыми стоимостями с будущими поколениями, поскольку они, не имея возможности присутствовать на рынке, не обладают свойствами покупателя и не могут гарантировать эквивалентность обмена. При таком акте передачи стоимости будущим поколениям нарушается главная догма политэкономии – принцип равновесия. Отсюда выводится формула, якобы снимающая проблему: «Что сделали будущие поколения для меня?»[64]. То есть, к «сделкам» с будущими поколениями требуют применить принцип эквивалентного обмена.

Но в разных культурах действуют разные ценности. Вот пример их силы. Социолог У.Р. Каттон (США) приводит такую историю: «В 1921 году голодную общину на Волге посетил корреспондент американской газеты, собиравший материалы о России. Почти половина общины уже умерла с голоду. Смертность продолжала возрастать, и у оставшихся в живых не было никаких шансов выжить. На близлежащем поле солдат охранял огромные мешки с зерном. Американский корреспондент спросил у пожилого лидера общины, почему его люди не разоружат часового и не заберут зерно, чтобы утолить голод. Старик с достоинством отвечал, что в мешках находятся зерна для посева на следующий год. “Мы не крадем у будущего”, – сказал он» [205, с. 21].

Картины отношений между людьми и с природой, особенно землей, Чаянов хорошо знал – и в России, и в Европе. Он хорошо знал исследования ученых того времени. А вот пример. Лауреат Нобелевской премии Ф. Содди, автор лекций «Картезианская экономика», прочитанных в 1921 г. в Лондонской экономической школе, в которых объяснил, что монетаристская экономика неизбежно должна время от времени наносить тяжелые удары по реальному (натуральному) хозяйству в форме финансовых кризисов. В 1933 г., вспоминая о подчеркнутых Марксом словах У. Петти о том, что труд – отец богатства, а земля – его мать, Содди предположил, что «скорее всего, именно ученики пророка забыли указание на роль матери, пока им не освежило память упорство русских крестьян» [144, c. 165, 166]. Содди посчитал упорство русских крестьян особенностью русского национального хозяйства, которая высветила конфликт между монетой и природой[65].

Но этот конфликт стал сейчас уже критической проблемой. Говоря о способе производства и потребления Запада как общей модели развития, Я. Тинберген формулирует эту проблему в таких терминах: «Такой мир невозможен и не нужен. Верить в то, что он возможен, – иллюзия, пытаться воплотить его – безумие. Осознавать это – значит признавать необходимость изменения моделей потребления и развития в богатом мире» [206].

Достаточно взглянуть на просочившийся в печать конфиденциальный меморандум главного экономиста Всемирного банка Лоуренса Саммерса, который он разослал своим ближайшим сотрудникам 12 декабря 1992 г.: «Строго между нами. Как ты считаешь, не следует ли Всемирному банку усилить поощрение вывоза грязных производств в наиболее бедные страны? Я считаю, что экономическая логика, побуждающая выбрасывать токсичный мусор в страны с низкими доходами, безупречна, так что мы должны ей следовать» [207].

Л. Саммерс совершенно правильно и честно сформулировал проблему: поведение хозяйственных агентов диктуется определенной логикой политэкономии. К.А. Свасьян приводит слова немецкого философа Р. Штайнера: «В ньютоновской физике мы впервые соприкасаемся с представлениями о природе, полностью оторванными от человека» [208]. Это предопределило саму антропологию современного буржуазного общества. И не только антропологию, но и все мироощущение Запада. М. Хайдеггер в своей работе «Европейский нигилизм» поставил вопрос: «Спросим: каким образом дело дошло до подчеркнутого самоутверждения “субъекта”? Откуда происходит то господство субъективного, которое правит всем новоевропейским человечеством и его миропониманием?» [209].

Исследования антропологов показали, что отношение человека Запада к природе не является естественным, присущим человечеству как виду. Это – продукт специфической идеологии, имеющей религиозные корни. К. Леви-Стросс в «Структурной антропологии» пишет: «Оно [развитие Запада] предполагает безусловный приоритет культуры над природой – соподчиненность, которая не признается почти нигде вне пределов ареала индустриальной цивилизации…

Между народами, называемыми “примитивными”, видение природы всегда имеет двойственный характер: природа есть пре-культура и в то же время над-культура; но прежде всего это та почва, на которой человек может надеяться вступить в контакт с предками, с духами и богами. Поэтому в представлении о природе есть компонент “сверхъестественного”, и это “сверхъестественное” находится настолько безусловно выше культуры, насколько ниже ее находится природа… Например, в случае запрета давать в долг под проценты, наложенного как отцами Церкви, так и исламом, проявляется очень глубокое сопротивление тому, что можно назвать моделирующим наши установки “инструментализмом”, – сопротивление, далеко выходящее за рамки декларированного смысла запрета.

Именно в этом смысле надо интерпретировать