Матрица. История русских воззрений на историю товарно-денежных отношений - Сергей Георгиевич Кара-Мурза

отвращение к купле-продаже недвижимости, а не как непосредственное следствие экономического порядка или коллективной собственности на землю. Когда, например, беднейшие индейские общины в Соединенных Штатах, едва насчитывающие несколько десятков семей, бунтуют против планов экспроприации, которая сопровождается компенсацией в сотни тысяч, а то и миллионы долларов, то это, по заявлениям самих заинтересованных в сделке деятелей, происходит потому, что жалкий клочок земли понимается ими как “мать”, от которой нельзя ни избавляться, ни выгодно менять…

В этих случаях речь идет именно о принципиальном превосходстве, которое отдается природе над культурой. Это знала в прошлом и наша цивилизация, и это иногда выходит на поверхность в моменты кризисов или сомнений, но в обществах, называемых «примитивными», это представляет собой очень прочно установленную систему верований и практики» [12, с. 301–302].

В ходе Научной революции сформировалось новое мироощущение, проникнутое ньютоновским механицизмом. Оно предопределило и главные догмы философии хозяйства, и свойственную ей антропологическую модель homo economicus.

В России значительная часть интеллигенции считала (и сейчас многие считают), что российские крестьяне использовали примитивные способы хозяйства. Например, М.М. Пришвин, либерал и замечательный наблюдатель, записал 27 апреля 1918 г. в дневнике: «Я никогда не считал наш народ земледельческим, это один из предрассудков славянофилов, хорошо известный нашей технике агрономии: нет в мире народа менее земледельческого, чем народ русский, нет в мире более варварского обращения с животными, с орудием, с землей, чем у нас. Да им и некогда, и негде было научиться земледелию на своих клочках, культура земледелия, как и армия царская, держалась исключительно помещиками и процветала только в их имениях…

После разрушения армии сила разрушения осталась: там было бегство солдат в тыл, теперь – бегство холопов в безнадежную глубину давно прошедших веков… Теперь иностранец-предприниматель встретит в России огромную массу дешевого труда, жалких людей, сидящих на нищенских наделах.

Самое ужасное, что в этом простом народе совершенно нет сознания своего положения, напротив, большевистская труха в среднем пришлась по душе нашим крестьянам – это торжествующая средина бесхозяйственного крестьянина и обманутого батрака… Вот моя умственная оценка нашего положения, я ошибаюсь лишь в том случае, если грядущий иностранец очутится в нашем положении или если совершится чудо: простой народ все-таки создаст могучую власть».

Это – грубая ошибка, им надо было бы прочитать книгу А.Н. Энгельгардта «Из деревни. 12 писем. 1872–1887. СПб.: Наука, 1999», а также современный труд академика Л.В. Милова «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М.: РОССПЭН, 1998». Вопреки нашим поверхностным представлениям, крестьянин в России использовал землю гораздо бережнее и рачительнее, нежели частный собственник, – потому что для крестьянина земля означала жизнь, а для собственника лишь прибыль. А по своей важности это разные вещи.

Чаянов пишет: «Очевидно, что для капиталистического хозяйства являются совершенно неосуществимыми мелиорации, дающие прирост ренты ниже обычного капиталистического дохода на требуемый для мелиорации капитал, и столь же очевидно, что все эти соображения неприменимы в отношении мелиораций трудового крестьянского хозяйства уже по одному тому, что оно не знает категории капиталистической ренты… В условиях относительного малоземелья семья, нуждающаяся в расширении объема своей хозяйственной деятельности, будет производить многие мелиорации, невыгодные и недоступные капиталистическому хозяйству, точно так же, как она уплачивает за землю и ее аренду цены, значительно превышающие капиталистическую ренту этих земель» [204, с. 409–410].

Дискуссия 1925 г. о политэкономии обошла важную работу Чаянова «К вопросу о теории некапиталистических систем хозяйства», особенно сравнительное исследование генезиса западного капитализма и трудового общинного крестьянства в России. Хотя бы сейчас полезно было бы вникнуть в эту проблему. В том моменте было трудно понять, как сложились матрицы (структурно и культурно) – капиталистического хозяйства Запада и некапиталистического хозяйства массы трудящихся России. Остались ли в начале XX в. следы истоков этих хозяйственных систем, или эти системы в результате прогресса достаточно сблизились, чтобы трансплантировать смыслы и понятия политэкономии Маркса (для капитализма) в хозяйство СССР (для советского социализма)?

Чаянов показывает, что западное капиталистическое хозяйство, в политэкономическом смысле, генетически родственно рабовладельческому хозяйству Древнего Рима. Напротив, крепостное русское хозяйство имеет совершенно иную природу. Мы можем добавить, что и многие незападные страны, которые называют себя капиталистическими, имеют отличные от Запада уклады их капитализмов (особенно в Азии и Африке).

Оброчное хозяйство организовано в обычной для трудового крестьянского хозяйства форме, хотя и отдает владельцу определенную часть произведенной стоимости как крепостную ренту. Чаянов подчеркивает: «Хозяйство крепостного оброчного крестьянина ни в чем не отличается по своей внутренней частнохозяйственной структуре от обычной и уже известной формы семейного трудового хозяйства» [203, с. 131]. Барщина отличалась от оброка тем, что крепостную ренту крестьянин платил своим трудом на поле помещика в течение определенного времени, но при этом организатором помещичьего хозяйства не являлся и за результаты хозяйствования ответственности не нес.

Он убедительно показал, что почти до конца XIX века капиталистическая экономика США была «гибридом» современного капитализма и рабовладельческой экономики. Эта тема возникла, чтобы представить возникновение и развитие западного капитализма в сравнении с российским трудовым крестьянством.

Чаянов писал: «В странах с абсолютно натуральной хозяйственной структурой мы можем выделить следующие категории социально-экономического характера, определяющие устройство конкретных хозяйств:

1. Неделимый трудовой доход семьи, который определяется: а) плотностью населения, б) традиционным уровнем потребностей, в) рентообразующим воздействием более благоприятных почвенно-климатических условий.

2. Возможность капиталообразования и налогообложения населения, зависящие от уровня благосостояния.

3. Экономические меры, предпринимаемые государственной администрацией, которая регулирует землепользование и миграционные процессы путем внеэкономического воздействия.

Абсолютным антиподом системе семейного хозяйства является другой тип хозяйствования, также не содержащий категории заработной платы, – рабовладельческое хозяйство» [203, с. 127].

Чаянов рассмотрел структуры рабовладельческого хозяйства и отношения между хозяином и работником (без нравственных рассуждений), этого было достаточно, чтобы представить различия двух систем. Он пишет: «Для рабовладельца использование раба имеет смысл лишь постольку, поскольку после покрытия издержек производства и затрат на содержание раба у него остается прибавочный продукт, который, будучи реализован на рынке, дает объективный доход от рабовладения… Изложенные здесь особенности частнохозяйственной организации рабовладельческого предприятия имеют многочисленные и для национальной экономики существенные последствия» [203, с. 128].

Так Чаянов высказал обоснованное утверждение, важное для дискуссии о политэкономии западного капитализма и российского социализма. Он написал: «Таким образом, в теории рабовладельческого хозяйства могут сохраняться все социально-экономические категории капиталистического хозяйства с той только разницей, что категория наемного труда заменяется рабовладельческой рентой. Эта последняя присваивается рабовладельцем, и ее капитализированная стоимость дает цену на раба, которая является объективным рыночным феноменом» [203, с. 129]. Но данное утверждение, видимо, экономисты не обсуждали.

В этом исследовании Чаянов строго соблюдал нормы научного метода – искал беспристрастное (объективное) знание. Эта норма – познать