Тотальное превосходство - Николай Псурцев

…Я, незаметный, как все, как большинство, обыкновенная автомашина, всего лишь ВАЗ под номером девять, двадцать один ноль девять, пыльная, мятая, провисел на джипе целиком Кутузовский, затем Минское шоссе до развилки с Можайским и ушел вместе с ним, с «мерседесом», на Можайское, то за две, то за три машины за спиной джипа держался; мой автомобиль как к руке привязан или как к ноге, научил полковник, царство ему небесное, расстреляли, я полковника любил, и я его благодарю… Глубоко за Большими Вяземами джип отправился направо; на тесной местной дороге зияюще пусто, кроме джипа, никого, я свет выключил, полз, как жук по асфальту, колесами, словно лапами, шкрябал, не дышал, не моргал, слюну не сглатывал — во рту жарко, отставал, отставал, но габариты джипа по-прежнему видел. Когда въехали в лес, отчаялся, потерял, потерял… От мокрого воздуха лицо отсырело, двигался, возбуждая инстинкт, вслепую, запахи леса вытолкнули из памяти какие-то осколки детства накоротко, руки и ноги действовали от сознания отстраненно, знал, что проберусь по темноте неповрежденным и необиженным — деревьями, пеньками, хищными животными, лесными духами, — не знал, найду ли теперь удравший-исчезнувший джип.

Нашел. В древнем дачном поселке. Одном из тех, где хорошо. Дачи, как в начале века, деревянные, резно-кружевно спроектированные, двухэтажные, трехэтажные, несколько фонарей освещали поселок, было что-то видно, забитые деревьями участки, деревья немолодые, кусты никто не стрижет, и правильно делают, здесь спокойно и вечно, пахнет нагретой смолой, горящими углями, кофе, жареной картошкой с луком, грибами…

Увидел, как ворота шевелятся на участке в сотне метров от себя, на главной улице, там, где светлее всего, задышал глубоко и сконцентрированно, машину в тихий проулок посадил, уши потер крепко и не щадя, виски, лоб, щеки, выпрыгнул как катапультировался, побежал вдоль забора, лопатка саперная за поясом, страх грызет желудок, хочется мочиться нестерпимо, мелкие слезы скачут по глазам… Не добегая до ворот, перевалился через забор, лежал в траве на спине с полминуты, на белые пятна звезд смотрел, плевался в них бесшумно, матерился на них, себя подбадривая, корчил лицо в презрительной гримасе.

Кто-то был уже в доме, через щели ставен свет вытекал, скудный, медно-желтый; один у джипа пока терся, туда-сюда, от двери водителя к багажнику, от багажника к двери водителя, один, один точно, я в этом уверен, я в этом не уверен, но обязан быть тем не менее в этом уверен, это тот, который был за рулем, тот, который подбадривал и одобрял, ноги клеются к траве, идти не хотят, но я должен, я должен, и никак иначе… И я иду… Обнял подлеца сзади, черенок лопатки ему на кадык, двумя руками лопатку на себя тяну, коленом по копчику луплю… Дал гаду время подумать пятнадцать секунд, считал, зашептал потом в ухо — нарочито надрывно, нарочито истерично — и все дубасил по копчику, молотил: «Кадык вырву, на х…, позвонки сломаю, на х…, глаза выгрызу, на х…, понял, сука, понял, сука?! Хер отсеку, сожрать заставлю, понял, сука! Ты видишь уже, что я это сумею сделать, и легко, ты видишь, на х…?!» Кивал туго, резиново, мерзавец, что-то выпискивал меж зубами, меж губами, пукал несносно, мог ведь, падаль, и обмочиться от страха. «Так что гаркнешь, вякнешь, все, п…ц, нет жизни больше для тебя, сука!»

Отнял черенок лопатки от горла негодника, пошарил у него под курткой, нашел то, что искал, пистолет Макарова, не газовый, боевой, знакомая штучка, не одну тысячу патронов я из него высадил когда-то; лопаткой плашмя несколько раз с оттяжкой по затылку стервецу набил, он на колени упал, заклокотал горлом, проблевался, уткнулся потом мордой в блевотину. Я его за шиворот потянул на себя, поднял, поволок к дому, быстро-быстро.

Дверь открыта. Прихожая почти темная, почти светлая, вялая лампочка в бра на стене, пол скрипит, воздух пахнет ссохшимся деревом, пылью, водкой, сигаретным дымом, потом, дорогими духами, старой одеждой, вон она на вешалке, много, не умещается, горбится, и в углу под лестницей комьями валяется, зачем она? кому она? Я видел, что верхние ступени лестницы светлее, чем все остальные. Те двое, что нынче для меня так категорично важны и так мне непростительно катастрофично нужны, верно, в этот час там, наверху, смердят…

— Пришел? — вопрос сверху. — Скачи сюда. Решать проблему будем, на х…! Руки, на х…, пляшут от кайфа. Я пламенею, на хрен, я пламенею, вроде как наширялся понтово!.. Прошлый раз, бля, меня ровно так же гоняло по кайфу… Я самый большой в мире х…, на х…! Я король, на х…! Я Бог, на х…!.. Это ты там или не ты там? Чего молчишь-то, на х…?!

«Как тебя зовут, милый?» — спросил я мною битого, шептал, прикусывая его ухо, кровь на губах невкусная. «Валентин, — ответил мною надкусанный, шипел доверительно и любезно. — В честь дедушки, ветерана войны и труда. Он мотальщиком всю жизнь проработал. Сорок пять лет на одном месте мотал. Я не любил его. Он был злой и жестокий…» — «А корешка как твоего называют и девчонку, скажи?» — «Он Иван, она Натаха. Они хорошие, но дурные. Плачут по ночам оба, я слышал… Не маленькие уже, не детки. Ей под тридцатник, ему за тридцатник. Они даже учились где-то. Образованные. Но повернутые… Я их боюсь… Любят фильмы, старые, советские, про любовь смотреть… Порыдают, порыдают, после того как посмотрят, и давай крушить все вокруг… Я-то сам индийские фильмы больше люблю…» — «Объясни им, что это ты, и доложи, что ты уже поднимаешься». — Я щекотал Валентину затылок стволом пистолета Макарова.

— Да это точно я, и через мгновения уже подлетаю, — рассмеялся простуженно, ангинно (горло-то я повредил ему), но обаятельно. — Бля, на х… — сообщил в завершение.

Подгонял Валентина, бедрами толкая его вперед, пистолет у его затылка, со стороны, верно, мы как совокупляющаяся парочка, но в одежде, но бесстрастные, не покряхтываем, не стонем, вверх по лестнице назойливо пробираемся, дышим душно, я улыбаюсь, Валентин только делает вид, он меня уже полюбил, потому что боится, и потому что болит голова, и потому что надорвано ухо…

Кого-то ждали, но не двоих, Валентина в одиночестве, а он явился с грозным довеском, то есть со мной.

В глубокой и высокой комнате сориентировался быстро, все видно, все слышно, воздух прозрачный, хоть и накурено, диван, маленький столик, на нем бутылки, бутылки, два кресла, телевизор, музыкальный центр, стены выкрашены в бежевое, пол бордовый, на полу Натаха, она же Наташа, она же Наталья, на диване Иван, глаза вдавлены внутрь далеко, лицо белое, цементный подбородок, волосы черные жирные назад зачесаны, уши перпендикулярны голове, тонкие, но жесткие — кричал восторженно и необузданно, себя в меленькое квадратное зеркальце рассматривая… И я кричал тоже, вторгаясь сурово и неотвратимо в комнату, изображал из себя бурю-ураган-тайфун-циклон: «Всем на пол, на х…! И быстро, на х…! Убью, суки, убью, на х…! Высажу мозги, на х…! Твою мать, е…й рот, в п…у, на х…! Мордой в пол, твари, мордой в пол!» Орал, истериковал, глаза закатывал, слюну пускал, пистолетом тряс, его рукояткой Валентина несчастного по голове долбил… Иван пукнул, свистнул, съежился, на пол послушно покатился, мыском по доскам стучал, как чечетку выкладывал. Наташа заматерилась, лицо некрасиво на какое-то время приморщив, ссутулившись косо… и засмеялась после понимающе и обреченно, легла спиной на пол, не лицом, смеялась, головой вздрагивая… Я пнул Валентина подошвой ботинка в зад, и он тоже тогда безропотно и покорно к полу припал, охая и похныкивая, мы же вроде как только что покорешились, бормотал, а теперь, значит, ты меня вроде как предаешь, влага из носа его на пол капала шумно… Обрыскал Ивана и вслед Наташу без воодушевления, Наташа пустая, у Ивана ТТ вытянул из-за пояса. Для острастки, для окончательного подавления несколько раз, и сильно, приложил Ивана каблуком по голове. Иван пыхтел, трещал горлом, но молчал…

Длинный, широкий, острый столовый нож, им яблоки только что, недавно, до моего нежного появления еще, резали, сбросил со стола ногой, точно под руку Ивану.

— Бери, сука! — сказал. — Бери и вставай…

— Не хочу, не хочу, не встану, не встану, — зашелестел Иван невнятно и торопливо. — Не возьму, не возьму и не встану, не встану.

— Шанс тебе даю, выжить, мудак, — сказал. — Если не возьмешь и не встанешь, убью, если возьмешь тем не менее и встанешь, возможно, подумаю. Вставай, на х…!

Расставался Иван с полом долго и с жалостью.

— Ты кто? — спросил Иван, когда вскарабкался наконец по воздуху и встал неудобно. — Ты кто, а? Мент? Или от Панциря? Ты кто, кто ты, а? Или от Мамочки? От Мамочки, да?

Пистолет ТТ полон боезапаса, только затвор передернуть. Два ствола Ивану в два глаза, улыбался, хотя сердце колотилось без пауз и будто оторванное, тыкал, пугал, щерился злобно и отвратительно, меленько приближался к Ивану…

— Ударь ее в живот, а потом в грудь, а потом в горло, — предложил непререкаемо, цедя слова, выжимая их из себя со значением, основательно, каждую букву отдельно. — И тогда, может быть, выживешь. Есть подобная вероятность… Скоро не будет…