Тотальное превосходство - Николай Псурцев

Гневу и мату я не отметил предела. Содрогался от ненависти к себе и бессилия, визжал, колотя себя по ягодицам, наотмашь, со всей силой…

Когда почувствовал зарождение эрекции, бить себя прекратил.

Когда курил, передыхая, грезил, что окурок, после того как накурюсь окончательно, брошу в топливный бак какого-нибудь трактора-подлеца — пусть все тут сгорит к ядерной матери, к хренам кошачьим, мля, твоего отца! Сам уползу предварительно. Сатанински хохоча, буду смотреть издалека, пьянея, на огонь, пережевывающий в ничто доказательства моей глупости и позорной неспособности точно и правильно что-либо делать необходимое…

Старик отшвырнул кирпич из-под ног, захрустел рычагом переключения скоростей. На лице Старика я читал сожаление и презрение. Он кривил губы и качал головой — все равно красивый и возбуждающий, по-прежнему голый, точно такой же, каким я его придумал и сотворил, построил, собрал… Он меня не любит сейчас. А я его обожаю. Я его готов был сейчас задушить и расчленить, обжигаясь его кипящей кровью, наслаждаясь его всхрипами, пуками и конвульсиями… Кто ты такой, мать твою?! Кто ты такой?! Что ты хочешь от меня?! Я сейчас подберусь к тебе и убью тебя!.. Нет, нет, лучше я все-таки потом, чуть позже, подберусь к тебе и убью тебя — уже после того, как ты, сукин сын (мой сын?), поможешь мне расправиться с этой сволочью, то есть с этой настырной, с этой хамской, с этой недальновидной и безответственной дверью.

Опять вопросы. И они тоже без ответов останутся пока. Разве можно что-то объяснить в этом мире… Знания поверхностны или, того более, — неверны. Логика не работает. Связь причины и следствия не обнаруживается — если только в несущественных мелочах… Как возник Старик и почему? Или… или почему, например, я делаю сегодня, вот нынче, то, что делаю сегодня, вот нынче? Я этого необыкновенно хочу? Исключаю такую попытку ответа. Имею выгоду? Полное и наглядное отсутствие. Влюбился в девушку Настю? Только в неистовый секс с ней влюбился. А секс и любовь — вещи мало друг с другом совместные… Потребуется, я себе подобную партнершу, может быть, конечно, чуть хуже, а может быть, собственно, и даже чуть лучше — а почему бы и нет? — найду без кропотливого и длительного труда, хотя… может быть, и с трудом, но все-таки найду…

Отправился, не раздумывая, не примеряясь, ничего наперед не просчитывая, по просьбе девушки Насти в безграничную неизвестность — опасную, как сейчас выясняется, рискованную, предельно строго и непосредственно угрожающую моему здоровью, и физическому и психическому, и самой — без сомнения — подаренной мне зачем-то и кем-то жизни… Без сожалений действовал и действую, без оглядки, уверенно и вдохновенно и с воодушевлением, хотя не всегда мастерски и своевременно… Отчего не останавливаюсь, отчего упрямо и с упоением двигаюсь вперед? А оттого, а только оттого, что знаю, что делаю правильно, а оттого, что чувствую, что делать это обязан…

Старику не терпится, он дразнит педалью мотор неограниченно, прислушивается к звукам, сам себе улыбаясь, как к музыке, которая позволяет какое-то время не думать о дурном, о собственной беспомощности и о собственной бесполезности, например, и еще о… Старик не человек, я убежден, в истинном, прямом смысле этого слова, он аномалия, он нонсенс, он парадокс, он материализованное порождение моей фантазии, или… или я его порождение, порождение его сна, его воображения, нет, нет, нет, чушь, я смеюсь, я обыкновенно издеваюсь над собой, только и всего; а если он не человек, то, значит, разумеется, он не может и ни о чем думать, и в частности о своей беспомощности и о своей бесполезности, например… Старик просто дразнит мотор, прислушивается внимательно к нему и сам себе улыбается. Ему не терпится. Он готов приступить ко взлому неприступной и надменной двери в любое назначенное для этого мгновение.

Я знаю, что все делаю правильно, и я чувствую, что делать это обязан…

Так уже случалось однажды. Четыре года назад. Тоже летом. Обязанность — как боль. Она могла убить меня или в лучшем случае показательно покалечить…

…В Большом зале Консерватории звук неточный, хотя все говорят обратное. Ах, акустика, ах, акустика, такая прозрачная, такая совершенная… Только в середине зала слышны все инструменты разом. А если вдруг находишься где-нибудь сбоку, справа, слева, то те инструменты, которые ближе к тебе, звучат ярче, а те, которые дальше от тебя, притушиваются ощутимо — незаслуженно. Сегодня, например, контрабас меня донимал, бум, бум, буму, бум, пи-пи, ля-ля, пу-пу, ля-ля… Я не великий знаток и не обученный ценитель и с музыкальным слухом с самого детства еще так и не приноровился справляться, но дисгармонию слышу, вижу, чувствую беспрепятственно и без усилия… Не понравилось мне то, что я сегодня видел и слышал. Музыкантов не возбуждала их работа. Они думали о доме, о телевизоре, о грядках и огородах, о выпивке, об отпуске, о футболе и о девчонках в мини-юбках из первого ряда, но только не о музыке — не о сексе думали, глядя на девчонок, а просто и незатейливо только о том, что в первом ряду сидят смешливые и свеженькие девчонки в мини-юбках, и все. Если бы думали о сексе с этими девчонками, и жарко, и с предвкушением, и с горькой, загустевшей слюной в начале горла, то играли бы сейчас провокационно и животворяще, как и вынуждает исполнителя, настоящего исполнителя, настоящая музыка… Я был недоволен и раздражен… У подружки своей Манечки, нежненькой, гладенькой, скромненькой, но матерящейся в постели так, как я даже и придумать не сумел никогда бы, не остался, укусил ее за коленку и отправил домой, непреклонно и непререкаемо…

Сидел в машине недалеко от ее подъезда, на набережной Шевченко, курил, смотрел, как автомобили катятся по мосту, как самолеты, мигая бело, пробираются между звезд, как в окнах домов люди показывают ночи свои руки и плечи, а иногда и лица, как смеются, как плачут, а чаще как уныло и неподвижно глядят перед собой, как печалятся, как горюют — скучно им, они никак не могут догадаться о том, что живут… Слышал запахи сгоревшего бензина, кипящего масла и нагретой проводки — у автомобилей; превратившегося в бесцветный пар керосина, казенной еды, нечистых, тронутых уже разложением или перевариванием выдохов трехсот пассажиров, нестиранных вещей в багажном отделении, слюны командира корабля, размазанной по влагалищу молоденькой, миленькой, плачущей от удовольствия стюардессы — у самолета; тухлых зубов, обосс… описанных трусов и брюк, и диванов, и кроватей, и стульев, и кресел, запахи богатых духов, разукрашенных глаз, отмытых ушей и кисло-солено преющих ног, засаленных волос, нездоровых выделений из сосков груди и из членов, свежих дорогих дезодорантов, молодых, тренированных, талантливых тел (мало, мало, мало вокруг молодых, тренированных, талантливых тел!), перегнившего дерьма и забродившей мочи, выстиранных наволочек и простыней, пыльных ковров, вонючих освежителей воздуха, удушливых помойных ведер, нагретой от трения человеческой кожи, силы, денег, уверенности (мало, мало, мало вокруг этих самых силы, денег, уверенности), дешевого табака, отборного табака, выдохшейся водки, йода, зеленки, блевотины, опаленных ногтей, тошнотворно фабричных пельменей, тушеного недоброкачественного мяса с недоброкачественной же капустой (потому что дешево) и возбуждающе душисто охлажденной свинины и парной баранины, рыбы тюрбо и рыбы дорады, рыбы ре и рыбы соль, тунца и морского языка, только что приготовленной лазаньи и маленьких хрустящих пирожков с мясом и овощами (потому что вкусно), газа метана, валидола, валокордина, корвалола, валерьянки — из квартир недалеких домов.

По боковой дороге, узкой, которая параллельно мостовой на набережной, между домами и деревьями, ветки с листьями отросли густо и длинно, с набережной дорогу не видно, две машины торопились навстречу друг другу, вдруг объявились, я даже не заметил откуда и как — все приглядывался к автомобилям на мосту, к самолетам меж звезд, к людям в квартирах за окнами, все принюхивался, думал зачем-то и о чем-то; большая и маленькая, «Жигули» седьмой или пятой модели и черный, громоздкий, угловатый джип «мерседес», моя автомашина на тротуаре стояла, темная, вроде как пустая, тихая, я еще, предусмотрительный, съехал вниз по спинке сиденья, когда и «Жигули», и «мерседес» замерли, покачиваясь недовольно, оба, радиатор перед радиатором, в сантиметрах друг от друга, в миллиметрах, только полголовы моей торчало над торпедой, но я все видел.

Поливали друга друга огнем фар. «Жигули» робко и тускловато, «мерседес» нахально и обжигающе. Не объехать. Дорога только в один ряд, кому-то придется сдать назад и возвращаться к тому месту, откуда он на эту маленькую дорожку въехал. Обе машины тонко, едва слышно, но низко и неукротимо гудели от истового негодования, праведного, неправедного, неясно.