Тотальное превосходство - Николай Псурцев

Поливали друга друга огнем фар. «Жигули» робко и тускловато, «мерседес» нахально и обжигающе. Не объехать. Дорога только в один ряд, кому-то придется сдать назад и возвращаться к тому месту, откуда он на эту маленькую дорожку въехал. Обе машины тонко, едва слышно, но низко и неукротимо гудели от истового негодования, праведного, неправедного, неясно.

Услышал голос водителя «Жигулей».

— Пожалуйста, — говорил он, — пожалуйста. — Из открытого окна его автомобиля слышал я его голос, судя по тембру голоса и по тону этого голоса, водитель уместился на сегодня в пятьдесят лет, немного больше, немного меньше, скорее больше, и существовал пока человеком обыкновенным и бесполезным, не злым и не добрым, не умным и не глупым, не красивым и не уродливым, такие умирают незаметно — для всех, но иногда и чрезвычайно трагично. — Пожалуйста! Пожалуйста, пропустите меня. Мы непоправимо нынче опаздываем… А сам я отступить назад сейчас не сумею. У меня второй день уже отчего-то не включается задняя скорость… Мы едем забирать нашу девочку. Ей сделали операцию — вырезали гланды. Ее часто мучила ангина… Пожалуйста!

— Твою мать, бля, на х…! — ему отвечали из джипа, голос представлял жестокую и недоразвитую суку, но с волей, и с энергией, и с амбициями, может быть с меленькими, но амбициями. Лет на тридцать тянул такой голос, высокий, сиплый, неправильный, неухоженный. — Уеб…й, падла! Порву, на хер! Покрошу, на х…! Крути назад, на х…! Ты че, пацан, еб…й рот, ты че, гнида?! Ты че, бля, не понял, что ль, ничего?! Убью, сявка!.. Убери тачку, притырок, на х…! На счет раз, мудель, на х…!

— Хорошо, хорошо. — Водитель «Жигулей» смирился, почти плакал, страдал от унижения, от несправедливости, от того, что сейчас за его ничтожеством, бесспорным, явным и определенным, наблюдает его жена (возможно) или его подруга (что тоже, понятно, возможно), сидевшая в автомобиле с ним рядом. — Только помогите мне тогда ее оттолкнуть назад. Я один этого сделать буду не в состоянии. Мне нельзя поднимать тяжести…

— Ему нельзя поднимать тяжести! — крикнула из другого открытого окна «Жигулей» женщина, сидевшая с водителем рядом, его жена? его подруга? — Слышите, вы, подонки, ему нельзя поднимать тяжести! Он по-настоящему нездоровый человек!.. Я понимаю, что вы не имеете стыда. Я понимаю, что вы не имеете совести. Вы такими родились. И вас уже нипочем и ни за что не исправишь. Но вы хотя бы имеете глаза и имеете уши. И поэтому просто выслушайте нас и поэтому просто посмотрите на нас… Мы не самые молодые люди на этой планете. И действительно не самые здоровые… И машина у нас старенькая и тоже больная. И у нее на самом деле не работает задний ход…

В «мерседесе» заревели звери — волки, собаки, гиены, шакалы — застонали, зашипели, завыли, защелкали зубами, зашелестели языками, застучали лапами об пол нетерпеливо и угрожающе… Одна за другой двери отлипли от корпуса. Чмокали, отворяясь. Три двери. Двое мужчин вышли из автомобиля и одна женщина, в темноте я видел их без лиц, отмечал только контуры их фигур, что-то мог сказать об их манерах и о характере их движений и жестов, что-то; когда они добрались до калено-белого, почти синего, совсем нежаркого света фар своего «мерседеса», мне открылись их ноги, бедра, грудь — у всех, и подбородки у мужчин, и половина лица у женщины. Подбородки мне не понравились — толстые, сальные, а половина лица понравилась — милая, капризная, мягкогубая, сексуальная… Все молодые, как я и предполагал, дорого, видно это, но нескладно одетые, неумело, без привычки, а потому что неуклюжие, потому что дети из неблагополучных семей, из злых семей, из всегда и ничем недовольных, из завистливых, из малограмотных, из семей не людей, а и взаправду зверушек, даже не гиен и шакалов, а неведомых зверушек, не поддающихся изучению и классификации, кое-как без удовлетворения выдуманных (ошибочно!), без желания, труда и удовольствия собранных (зачем-то!), уродливых, скособоченных и никогда и никем не востребуемых.

Немолодой, нездоровый мужчина из своих «Жигулей» тоже выступил, ногу правую из салона долго тянул, лицо вспухшее с ожесточением сминая… Я видел нездорового немолодого мужчину всего целиком, с ног до головы, и лицо его, значит, разумеется, видел тоже, он вырос маленьким и поэтому фары «мерседеса» освещали даже его макушку…. Женщина, сидевшая рядом, также тотчас же дверцу открыла и ноги из салона выставила и потом встала на них, подняла лицо кверху, когда выпрямлялась, смотрела на небо, на звезды, мне показалось, что плакала, — она, верно, что-то уже знала о своем будущем и о будущем своего спутника? мужа? приятеля?

Никого, кроме меня, рядом, пусто, тихо, прохожих ни сзади, ни спереди, с набережной малую дорогу почти не видно, да и некому оттуда смотреть, машины, редкие, приходят и уходят стремительно, свист и шелест оставляя после себя, тающие, только красные огни габаритов успеваешь отметить, в иллюминаторы самолетов, нас, мелких, на земле не видно, на звездах, возможно, разумная жизнь появится еще не скоро; я испугался, забирал и выбрасывал из себя воздух рвано, неравными порциями, обнимал голову ладонями, чтобы не лопнула, потел, особенно под мышками и на лице, ненавидел консерваторию, ненавидел музыкантов, ненавидел нежную матерщинницу Манечку, ненавидел жестоко и проникновенно самого себя, разумеется… Следовало бы выйти, конечно, и мне тоже из машины и помочь мужчине и женщине, немолодым и нездоровым, или отыскать телефон-автомат и позвонить в милицию, или остановить какую-нибудь машину на набережной, или сделать что-то еще, но сделать, сделать, но не торчать, во всяком случае, в автомобиле, опустошенно и отрешенно, как торчал сейчас я, напуганный, ссохшийся, сморщенный, однако меня будто как кто приклеил к сиденью, приварил, припаял, пришил, привязал и еще в дополнение налил тяжестью, отнял необходимость движения, поменял кровь на свинец, утопил в переизбытке стремления к самосохранению…

Те, которые из джипа, спросили что-то про подонков, мужчины дрыгали подбородками, женщина шлепала губками, мол, ты нас, сука, твою мать, на хер, подонками, на хер, называешь, на хер, бля, твою мать, бля, подонками? это кто, мол, подонки, бляха муха, мы, на х…, подонки, бля, на х…, мы, да?! ах ты сявка, твою мать, желторотая, фраеришка, е…ь тебя, козла, в жопу, захарчеванный! на колени, вонючки обосранные, на х…, лизать пыль нам на ботинках, на х…, и быстро, на х…, и без разговоров, на х…, и оба, на х…!

Немолодой мужчина собрал плечи к голове, руками руки свои обхватил, подбородок в грудь воткнул, икал, что-то говорил, женщина стучала кулаками по крыше автомашины, кашляла, хрипела, голос вырывала тщетно, лопатки бегали по ее спине как бешеные, на затылке ее мне открылась лысина, хоть и не обширная, женщина, по-моему, еще обмочилась, мне так показалось; немолодой нездоровый мужчина выбивал из себя воздух с рокотом, словно полоскал горло, тер колени друг о друга, нет, сказал, нет, никогда, говорил не он, кто-то другой говорил, но от его имени, ни за что, это исключено, я ни в чем не виноват, я… я… этого не заслужил, я достойно прожил свою жизнь, я никогда и никому не делал подлостей, я… я… нормальный человек…

Один из тех, кто из джипа, какой-то тот, который с толстым и засаленным подбородком, толкнул кулак в сторону мужчины, голова мужчины свалилась назад, поднималась резиново, качками, за что, за что, за что? — спрашивал он с изумлением сквозь застывшую, затвердевшую слюну, я не враг вам, я вас не знаю…

Лизать, на х…, ботинки, на х…, и без базара, на х…, зашибу, на х…, загрызу, на х…, подбородок опускался и поднимался, как ковш экскаватора, как говно в испорченном сортире, как обессиленный член, подманивающий эрекцию.

Мужчина по-прежнему пробивался сквозь раздувающую его рот, уже раздувшую, почти каменную сейчас слюну, слова его мялись, и после крошились, и после сыпались невидимой пылью, идите-ка вы вон отсюда, подонки, чтоб вы сдохли, чтоб вы исчезли с лица нашей земли, чтобы вы узнали хотя бы один раз в своей жизни, что такое страх, страдание, унижение, а только потом уже сдохли…

Женщина добралась наконец до своего голоса и кричала теперь в лицо, точно в рот, стоящей с ней рядом девушке с мягкими, сексуальными губами, придавленно, придушенно, но с отчаянием и с отречением, кричала: сволочи, звери, нелюди, подонки, подонки, подонки!!!

Теперь не кулаком бил тот, который из джипа, один из двоих, толстый, сальный подбородок его елозил из стороны в сторону, ножом, тонким и длинным, в горло, под сердце, в живот… Я потерял дыхание, я умирал, грудь билась моя о руль больно и негодующе… Второй, который из джипа, подбадривал первого, вскрикивал что-то задорное, хлопал себя по бедрам, по ляжкам, по пяткам — вскидывая ноги, будто танцуя… Девушка с мягкими сексуальными губами вытянула из-за спины бейсбольную биту. Мне увиделось вдруг, что девушка улыбается, она опустила голову, заглядывая женщине в глаза, и лицо ее тотчас же попало в поток бело-синего света. Улыбка демонстрировала робость, застенчивость, понимание вины и предвкушение счастья. Девушка действительно оказалась миленькой и хорошенькой, хоть и из скверной семьи, из ленивой и равнодушной, такое случается, хотя и редко, дурное происхождение выдавало выражение глаз, явно тугое, с приторможенной реакцией… Бита села точно на лысину немолодой женщине. После второго замаха, тоже бокового и тоже широкого, почти из-за спины, бита вколотила женщине нос внутрь головы. В третий раз девушка опустила биту на голову женщине сверху, крякнув, хрюкнув, пискнув в момент раскалывания теменной кости и заворчав после сыто, доверчиво и удовлетворенно.