Западный край. Рассказы. Сказки - То Хоай

Видя, что положение мое безвыходное, я напряг все силы и одним прыжком выскочил наружу.

— Братцы! Вот так кузнец!

— Хо-хо! Кузнечик-великан!

— Да он побольше четырех твоих цикад!

— Это — царь кузнечиков…

Ньон схватил меня, я укусил его за палец. Он заорал. Я укусил его снова, и он уронил меня наземь. Пользуясь случаем, я прыгнул в траву. Но мальчишки — с плетенкой и ведром — бросились следом. И вот я уже барахтаюсь на дне плетенки, в ярости пытаясь перегрызть крепкие ячеи. Но мальчишки перетянули дно плетенки тряпкой, плотно спеленав меня по рукам и по ногам. Я еле дышал. А Бе с Ньоном, подобрав ведерко и прочие принадлежности, пошли к труду — умываться. И меня понесли с собой.

Ах, как они ликовали на обратном пути, как весело приплясывали, смеялись и пели!

Лежа в плетенке, я бросил последний взгляд на свои родные места. Колыхались под ветром молодые зеленые травы, серебрились бескрайние воды. Солнце играло в кронах деревьев золотыми бликами. Сердце мое пронзила острая боль, и слезы ручьем полились из глаз. С каждым шагом мы уходили все дальше и дальше. И вот уже, оглянувшись назад, я не увидел больше Нашего Луга. Он исчез, скрылся из глаз. Я был близок к смерти!..

Мальчишки, давно оставив позади Луг, пошли по дорожке, петлявшей вдоль живой бамбуковой изгороди, потом свернули на узенькую тропку, которая привела их к воротам. Ньон забежал в дом оставить там снаряжение, при помощи которого они добывали из-под земли нас, кузнечиков. Бе опустил наземь плетенку и остался ждать его во дворе.

Поняв, что сейчас решена будет моя участь, я затрепетал и все три пары моих ног похолодели: не успеешь оглянуться, как станешь птичьим лакомством!.. Правда, нигде не видать было ни клеток с соловьями, ни красногребенчатых бойцовых петухов. И на душе у меня стало полегче.

Наконец Ньон вышел из дома.

— Давай-ка, — сказал ему Бе, — отнесем этого кузнеца нашей любимой утке, пусть поест сладенького.

Я затрясся от ужаса: «О небо!..»

— Да ты что, спятил? — замахал на него рукой Ньон. — Такие кузнечики попадаются раз в сто лет…

«Вот это понимающий человек», — отметил я, несмотря на все свои страхи.

— …Он ведь у них, — продолжал Ньон, — все равно что у нас, у людей, самый главный генерал! Помнишь, Тхинь хвалился, будто его кузнечик сильнее всех на свете! Посадим-ка нашего в клетку да отнесем к Тхиню. Пускай сразятся!

Он раздул щеки и задудел как на рожке: «Ту-ру-ру-ру!..» Потом запел:

Чем кончится бой,Наперед не узнать никогда.Тра-та-та…Военное счастье —Та же речная вода.Ту-ру-ру…

«Ни слуха, — подумал я, — ни голоса. На Нашем Лугу его бы никто и слушать не захотел.»

— Ура-а! — захлопал в ладоши Бе. — Вот будет потеха…

Итак, от скорой смерти я избавлен. А ведь поначалу я и на это не рассчитывал!

Мальчишки засунули меня в бамбуковую клетку, просторную и удобную, но… с крепким запором на дверях. И я решил, будь что будет, разумней всего прилечь, отдохнуть в ожидании перемен — попробуй только, догадайся, каких именно… Одно лишь я знал наверняка: мне предстоит сражение. И при одной мысли об этом у меня чесались руки. Я даже на время забыл, что нахожусь в неволе и что для узника главное — Свобода. Во мне пробудился снова мой прежний драчливый и вздорный нрав.

В полдень меня, как и было решено, понесли на «турнир» с соседским кузнечиком. Мне не терпелось увидеть этого пустоголового забияку (как будто я еще не насмотрелся на самого себя?!)

Ньон остановился у ворот и крикнул:

— Тхинь! Эй, Тхинь!

— Чего тебе?! — спросил тот, выбежав из дома.

— Смотри, какой у нас кузнечик! А ну-ка, неси своего, пусть сразятся. Что, испугался?

Тхинь усмехнулся презрительно, сходил домой и вынес клетку с кузнечиком. Все общество направилось в Сад, к старому раскидистому дереву Нян. Ах, как хороши плоды Няна: под бурой кожицей сладкая белая мякоть, а в середине черное семечко. Но мне тогда, сами понимаете, было не до лакомства. Да и мальчишки, как оказалось, тоже думали о другом. Их манила густая прохладная тень под деревом. Там они улеглись на траву и крепко соединили — дверца в дверцу — обе клетки, как сцепляют — крытым переходом — вагоны в поезде. Потом выдернули створки, чтобы мы могли перейти из одной клетки в другую.

Соседский кузнечик тотчас прыгнул в мою клетку. Был он поменьше меня ростом, но заносчив и самоуверен невыносимо. Этакий сморчок, а выступает спесиво и нагло, словно все на свете, кроме него, и даже я, Мен, — просто отбросы… Я как завижу таких, сразу выхожу из себя!

Поглядев на меня, он расправил свои куцые усы и закричал:

— Ай-ай, ну и рожа у тебя, ну и стать! Боюсь, пнешь тебя вполсилы и невзначай зашибешь насмерть. Хотя, может, ты и выживешь?

Каково мне было все это слышать! Разъярился я ужасно, однако — сам не знаю как — сдержался и отвечал пристойно (уж очень, наверно, я его тогда презирал).

— Послушайте, — сказал я, — к чему весь этот шум? Тот, кто поумнее, никогда не бахвалится заранее. Почему бы нам с вами не обойтись без крика и брани?

— Заткнись! — взвизгнул он и скрипнул зубами. — Если не трусишь, выходи… Хватит болтать.

Кровь во мне закипела, я думаю, что это слышно было даже на расстоянии. Но мы здесь сошлись не на словесном ристалище! Я подскочил к нему, и поединок наш начался под смех, крик и аплодисменты троих мальчишек. Иногда они от восторга опрокидывались на спину и, задрав ноги, болтали ими в воздухе. Уже после первой схватки мне стало ясно: биться со мною этому хвастуну не под силу. И я оказался прав. Едва я провел свой любимый прием — удар правой задней, — он рухнул навзничь. Я нанес еще один лишь удар — и черные челюсти моего противника залила кровь. Перебитая лапа бессильно повисла, и он забился в судорогах. Не испытывая ни малейшего желания продолжать бой, я наклонился к самому его уху и холодно произнес:

— Это будет тебе уроком. Вот к чему приводит хвастовство и невежество. Одумайся лучше, букашка.

Он не вымолвил ни слова и только дрожал всем телом.

Но если соседский кузнечик и решил оставить свои дурные замашки, то сам я, увы, ступил в тот день на пагубный путь. Мне, словно заразная болезнь, передалось чванство и злонравие моего соперника: я поступил дурно лишь потому, что кто-то другой захотел дурно обойтись со мной.

Как же я мог так низко пасть?! Должно быть, на самом деле я не изжил ни гордыни, ни безрассудства. О, я прекрасно умел распознавать зло в других, но не искоренил его в собственной душе, и зло это снова пустило свои побеги. Когда я поверг соседского кузнечика наземь, когда бранил его, я мысленно произносил также речи: «О, как я силен, как умен и искусен!.. Поистине я превзошел всех и вся… Одним лишь движением я поверг в прах этого недомерка…»

Я знал, что прославлюсь теперь, самое меньшее — по всей деревушке. И нос мой — сам по себе — задрался еще выше…

Я не ошибся: скоро ребятишки со всей деревни наперебой спешили «вылить», откопать, наловить кузнечиков и несли их сражаться со мной. Я стал известен как непобедимый воин. И репутация моя вовсе не была дутой: стоило мне провести знаменитый удар правой задней, и любого противника выносили вперед ногами. Я был тогда в расцвете молодости и сил и, увы, в расцвете самых дурных наклонностей. Никого, кроме себя, я вообще не считал за Кузнечиков. Наверно, если б кто-нибудь поставил меня тогда перед безупречно отполированным зеркалом, я увидал бы в нем не свое отражение, а точный портрет соседского кузнечика. И теперь все упреки и укоризны, которые я высказал ему, могли быть с еще большим основанием обращены ко мне. Я ходил, разговаривал и бранился, точь-в-точь как он.

Поскольку из любой схватки я выходил победителем, мои хозяева, Ньон и Бе, очень меня полюбили, дорожили мною и берегли как зеницу ока. Стоило мне повергнуть очередного врага, я тотчас получал Награду: охапки свежих, прямо-таки таявших во рту зеленых травинок.

Едва на землю опускалась ночь, мои дорогие хозяева приглашали меня на жердь, увитую Базиликой, испить прозрачной и сладкой росы. Это так и называлось у нас — «Променад с выпивкой на Базилике». Правда, во время своего променада я был привязан за ногу. Перекусить привязь для меня было плевое дело, но я этого не делал. Я выпивал сверкавшие на листьях Базилики капли росы и затягивал — позабыв о привязи — горделивые песни. Ах, я не только смирился с неволей, но даже находил в ней все большую сладость! Желая уважить мальчишек, я в свободные дни с утра до ночи разгуливал вокруг спичечного коробка, перестроенного под мою спальню, не отходя ни на шаг в сторону. Время от времени сердце мое загоралось вдохновением и я, перебирая ногами, начинал стрекотать: «Ти-ри-ри… Ти-ри-ри…» Увы, я не сознавал тогда, что стал забавой, игрушкой в чужих руках! Обжорство и чванство ударили мне в голову и помутили рассудок.