Западный край. Рассказы. Сказки - То Хоай

А он, заслышав мою тяжелую поступь, вскрикнул, задрожал, засуетился и, тряся руками, ногами и усами, забегал по своему жилищу, не зная, куда деваться от страха. Долго пришлось мне убеждать его, что это я, его Младший Брат, но в конце концов он успокоился и замолчал, лишь усы его тихонько вздрагивали. Но тут он разглядел, как я могуч и огромен (а в его тесной норе я похож был на колонну старого дома, закопченную и лоснящуюся — это тускло отсвечивали мои доспехи), и, разглядев, снова затрепетал от страха. Усы его дрожали, словно тонкий бамбук на ветру. Ей-богу, и смех, и грех!

— Дорогой Брат, что с вами? — спросил я. — Вон как исхудали, уж не больны ли вы?

Он поморщился:

— Прошу тебя, братец, потише. У меня от твоего голоса в ушах звенит. О чем это ты спрашивал?.. Ах да… Я, братец, не болен, просто у меня такое телосложение. Где это ты пропадал? Тут у нас злые языки поговаривали, будто ты давно умер.

— Ну, — засмеялся я, — до смерти мне еще далеко! Я побывал в дальних краях. Там, дорогой Брат, очень интересно. Теперь вот вернулся домой ненадолго — повидать Маму и вас и уговорить тебя с братом отправиться в Дальние Странствия.

Он опять испуганно вскрикнул и переспросил:

— Куда-куда?

— В Дальние Странствия! — шутки ради крикнул я во всю мочь.

У него расшалились нервы. Усы отвисли до земли, ноги подломились в коленках, и он рухнул на пол бормоча:

— Дальние… Странствия… Это… Это — верная смерть…

О горе! Откуда у него такая мания страха? По поводу и без повода пугается чуть ли не до смерти. Нет, болезнь его не врожденная. Ведь мы в детстве, все трое, отличались отменным здоровьем. Приободрившись, Брат — слово за словом — рассказал мне историю этого недуга.

Вот она: «Однажды, вскоре после того, как он зажил своим домом, Брат вышел прогуляться в Огород. Облюбовав местечко под огромным раскидистым кочаном Капусты, он вдруг увидел прямо над собой птицу Титьтьое, склевывавшую червей с капустных листьев. Кто знает, нарочно ли, нет ли, но Титьтьое справила нужду прямо на спину Брату. Брат расправил крылья, взлетел и начал ругать на чем свет стоит… неизвестно кого. Он и впрямь не ведал, кто виновник случившегося: ведь в ту минуту он глядел не вверх, а вниз. А Титьтьое как ни в чем не бывало тотчас полезла за добычей в самую глубь кочана, наружу торчал лишь ее хвост.

Но, услыхав бранные слова, она глянула на землю, увидела Брата, и началась перебранка между Кузнечиком и Птицей. Пострадавший обвинял виновницу в осквернении своей спины, а она утверждала, будто он возвел на нее напраслину. (Брат не сумел предъявить никаких веских улик; он, прежде чем затевать тяжбу, очистил свою спину.)

И поскольку ни одна из сторон не шла на уступки, дело можно было решить лишь Поединком. Титьтьое была птица не из последних — величиною с косточку в сердцевине плода хлебного дерева Мит, перья у нее черные с белыми отметинами, ноги высокие и тонкие, как благовонные палочки, клюв острый, изогнутый, будто лапшинка. Впрочем, и мой Средний Брат тоже был молодец хоть куда: зубы острые как ножи, на ногах смертоносные кривые шипы, полоснешь такими по шее — и головы как не бывало. Долго бились они на равных, потом Птица все-таки стала брать верх. Брат втянул голову в плечи и побежал. А Титьтьое погналась за ним следом. Брат бежал изо всех сил, он боялся, что сердце вот-вот выпрыгнет у него из груди. Но Птица летела над ним и долбила клювом по голове. Брат совсем потерял голову от страха, то и дело спотыкался и падал. А Титьтьое, не зная пощады, гналась за ним и клевала его. Временами Брату казалось: вот она, смерть, настигла его посреди дороги. Он вконец обессилел и еле волочил ноги, но Птица и тут не отстала. Она клевала и била его, покуда он не дополз до дома. Укрывшись наконец под землею, он увидал, что истекает кровью, а перебитые ноги его висят как плети.

Он рухнул без чувств, а когда пришел в себя, не мог понять, сколько дней провалялся в беспамятстве. С тех пор, стоит ему услышать за дверью шум ветра, он забивается в угол от страха, думая, будто это Титьтьое прилетела по его душу. Днем он не смеет выходить из дома. И, как бы ни терзал его голод, он лишь с наступлением темноты решается, высунувшись за дверь, пожевать торчащие рядом жухлые травинки. От всего этого здоровье слабеет. С каждым днем он чувствует себя все хуже и хуже…»

Брат так волновался, рассказывая свою историю, что ему сделалось дурно. И я грешным делом подумал: если ничего не изменится, дни его сочтены, и смерть для него, пожалуй, будет избавлением от всех страданий и мытарств.

Наконец ему вроде бы полегчало. Я же, признаться, не знал, что сказать ему, развлечь его шутками я уже не надеялся — того и гляди, опять упадет в обморок или еще хуже…

Я вышел на Луг, нарвал самой свежей и сочной травы, связал ее в сноп и отнес Брату. Потом, подобрав в уме подходящие к случаю утешительные слова, дождался, пока он совсем не пришел в себя, успокоил его и стал расспрашивать о подробностях Поединка:

— Почему же вы, дорогой Брат, не легли тогда на спину и не пустили в ход могучие задние ноги? Отбиваясь ими от Птицы, вы могли бы оставить неприятеля с носом!..

Кажется, он даже не слышал меня и лишь из вежливости покивал головой.

Молча покинул я его жилище. Признаться, я не знал, что и думать. Нет, какой из него спутник для Дальних Странствий, если его пугают просто сказанные во весь голос слова! И кем сказанные — его же Младшим Братом!..

Я пошел к Старшему Брату.

Вот у кого был прекрасный дом. Еще издали он радовал глаз. Впрочем, я издавна знал за Братом тягу к роскоши, к изысканной кухне и дорогой утвари, к торжественным церемониям и чинопочитанию — короче, ко всему, что дает нам Богатство и Знатность.

Я, как положено, поклонился Старшему Брату. Но лицо его оставалось сердитым и хмурым.

— О дорогой Брат, — сказал я, — простите, но мне после долгой разлуки очень хотелось повидаться с вами. Вы ведь еще не знаете, сколько опасностей и преград поставила на моем Жизненном Пути судьба, укоротившая мои усы. Я вернулся издалека и сразу явился засвидетельствовать вам свое почтение. Отчего же вы холодны и неприветливы, как камень?

— Ишь ты, златоуст! — язвительно отвечал Брат. — Пришел, говоришь, засвидетельствовать свое почтение?

— Да, — сказал я, — и все эти годы всюду, куда ни заносила меня судьба, я помнил о вас, моих Единокровных Братьях.

— Ха-ха-ха! — расхохотался он. — Отчего ж ты, малявка, явился сперва не ко мне, Старшему, а к этому паралитику… гм-гм… К Среднему Брату? Неужели у тебя память отшибло и ты позабыл закон Старшинства и всякие приличия? Берешься за Важное Дело не с головы, а с хвоста!

О небо, он сердится из-за того, что я пренебрег законом Старшинства! И рожа такая надутая — ну прямо куль с песком. Я совсем уж собрался ответить ему как следует. Сами понимаете, мне ли, повидавшему Свет, столько пережившему и совершившему, вдаваться в подобные мелочи — кто, кому и когда должен нанести визит?! Но, вспомнив, что я пришел сюда поговорить по поводу Дальних Странствий, я подавил в себе обиду и отвечал вежливо, как ни в чем не бывало:

— О мой дорогой Старший Брат, я помню правила и приличия. Ведь наш дорогой Средний Брат тяжело болен, да и живет он рядом со мною, поэтому я заглянул к нему раньше. Надеюсь, вы мне простите невольную эту обиду?

Но он ничего не простил и был по-прежнему мрачен.

— Где ты болтался все эти годы? — спросил он меня с раздражением.

— Я путешествовал.

— A-а, стало быть, торговал в чужих краях. Ну и как, много нажил деньжат?

— Что вы! — улыбнулся я. — При чем здесь торговля? Путешествуют, чтобы увидеть дальние страны. Это расширяет наш Кругозор и обогащает Ум.

Он снова расхохотался:

— Ну и ну! Тащиться за тридевять земель и не урвать куска пожирнее — зря только ноги бить. Если все вот так разбредутся — кто куда, — кому же тогда оберегать могилы предков, кто будет воскурять им благовония и приносить жертвы? И что за время такое?! Каждая личинка норовит податься в чужие края! Все перевернуто с ног на голову! Хоть записывайся в рачье семейство; они, хотя и носят на башке собственное дерьмо, да, может, еще чтут родственные обычаи?! А ты, ты знаешь кто? Выскочка и болтун!