Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Негрин. Да.
Вторым был министр иностранных дел:
— Альварес дель Вайо. Да.
Третьим — министр земледелия:
— Урибе. Да.
И так шестьдесят четыре человека, шестьдесят четыре имени, шестьдесят четыре «да».
По окончании заседания председатель все так же спокойно произнес традиционную формулу:
— Объявляю заседание закрытым. О дне следующего заседания сеньорам депутатам будет сообщено своевременно.
Было 1 февраля 1939 года. Кортесы заседали в двадцати пяти километрах от французской границы и в стольких же примерно от фронта. Фронта, собственно говоря, не было, вернее, он был в движении: фашисты продвигались вперед медленно, но неумолимо. На окрестных горах горели костры беженцев, по всем дорогам днем и ночью шли люди, в самом Фигерасе беженцы опали на улицах под открытым небом и в окопах, наскоро вырытых у заставы для спасения от вражеских бомб.
Во втором часу ночи все разошлись. Я дописывал отчет о заседании, Эренбург в ту же ночь уезжал в Перпиньян, и я хотел, чтобы он передал мой отчет оттуда. Пришли сменившиеся караульные с усталыми лицами. Я мешал им лечь спать в зале заседаний. В ответ на мои извинения молодой солдат с испанским уважением к чужой работе, с неистребимой испанской верой в человеческое слово сказал:
— Ничего, мы подождем. Пиши, товарищ, чтобы мир все узнал…
7
Огромный цыганский табор на кочевье. На горах и вдоль дорог горят по ночам костры. У костров плачут дети и сушатся пеленки. Горят семейные кровати, картины и валежник. В черное небо задраны оглобли допотопной повозки, а рядом издыхает обессиленный мул. В рощице — автомобильный парк: владельцы машин и шоферы бросили их, так как бензина нет. В машинах ночуют беженцы.
Низко идет самолет, и вся гора перекликается, а с дороги люди бегут наверх, крича:
— Гасите огни! Гасите огни!
Самолет приближается. Все врассыпную бросаются в поле, в канавы, лезут под машины. Только глубокий старик спокойно стоит посредине шоссе и даже не смотрит на самолет.
— Почему вы уходите от фашистов, если не боитесь их бомб?
Подслеповатый взгляд туманных, выцветших глаз и равнодушный небрежный ответ:
— Лучше умереть от бомбы, чем от палки.
Осел тащит двухколесную повозку. На ней чемоданы, сундуки, тюфяки, одеяла, зеркало, клетка с птицей. Все завязано наскоро, расползается, падает. Осла ведет отец. Мальчик, еле поспевая, бежит рядом. В руках у него самодельный лук. За повозкой идут женщины, как провожающие за гробом. Они на ходу кормят грудных. Сзади ковыляют старики и тоже тащат узлы. Старики отдыхают чаще других. Иногда их поджидают, иногда повозка уходит вперед, и они догоняют ее, задыхаясь.
У большинства нет ни ослов, ни повозок, ни тачек. Они несут вещи на плече или на голове. Интеллигент тащит связку книг. Ничего другого у него нет, а единственная рубашка вся в дырах.
Автомобили мчат к границе прадедовские перины. У границы стоит очередь в несколько тысяч человек. Французы пропускают поодиночке и без крупных вещей. Перины летят в канаву вместе с автомобилем, с книгами, мебелью, тряпками, оружием.
У границы стоит батарея со всеми орудиями, с большим запасом снарядов. Солдаты объясняют:
— Мы решили: будет фронт — вернемся. Нет — перейдем во Францию. Пусть орудия лучше достанутся французам, чем фашистам.
В море стоят фашистские суда. Они обстреливают берег. Фашистские самолеты бомбят города и дороги. У въезда в Херону — гигантская пробка. Очередь у бензоколонки на двенадцать — четырнадцать часов. Фашисты бомбят именно въезд в город.
В Фигерасе они бомбят площадь. Она превратилась в огромную ночлежку, а днем по ней невозможно пройти. За городом вырыты узкие окопы. По тревоге тысячи людей устремляются туда.
Внезапно на площадь выходит человек сорок солдат с офицером и трубачом. Они проделывают несколько строевых эволюции среди толпы, среди бесконечного потока повозок и машин. Труба звучит как сирена гибнущего корабля. В толпе кричат: «Да здравствует армия народа! Да здравствует Испания!» Кто-то плачет… Слезы на глазах Эренбурга. Потом он напишет стихи о том, как «Испания шла, доспехи волоча», и об этом трубаче.
Это последний резерв республиканской армии. Когда жители Кастельона покидали город перед приходом фашистов, они писали на стенах своих домов: «Мы не хотим жить с фашизмом». Но тогда уходили в Валенсию или в Барселону. Теперь уходят в изгнание. И все-таки на всех дорогах, по всем горам, через все долины люди идут, идут, идут…
Границу переходят последние бойцы интернациональных бригад. Это те, кого не хотела принимать ни одна страна. Комитет по невмешательству добился вывода интернационалистов из республиканской Испании и оставил немцев и итальянцев у Франко. Но небольшой части интернационалистов некуда было уехать. Полгода их мучило сознание того, что они, не воюя больше, отягощают республиканский бюджет. 23 января, за три дня до падения Барселоны, к ним снова обратились. Снова вызывали добровольцев, снова все, как один, пошли в бой, в безнадежный и неравный бой, чтобы задержать врага и дать беженцам возможность перейти границу. Уже в начале февраля, ночью, мою машину остановил патруль, впервые за все эти дни. Это были интернационалисты. Проверив документы, один из них сказал мне:
— Я вас знаю. Вы приезжали к нам в бригаду. Я очень рад, что и вы остались здесь до последней минуты.
— Зачем же вы проверили мои документы? — спросил я.
— Для порядка. Мало ли что… Вы не обижайтесь. Мы всегда выполняли приказы.
Последний парад интернационалистов происходит уже на французской земле. Они проходят перед старшим командиром в четком строю, с развернутыми знаменами. Из боя они отправятся не домой, не в плен, а во французский лагерь. При этом присутствует комиссия Лиги Наций — та, что должна была проверить их вывод из Испании, — во главе с английским генералом Мольвертсом. Солдаты проходят четким шагом, знаменосцы выходят из строя и отдают знамена командиру. И старый генерал забывает, зачем он здесь, и вспоминает, что он тоже