Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

они не могли: попали бы в свои подбитые машины. Я киркой открыл первый и крикнул: «Руки вверх и выходите, не то кину гранату!» Они вышли — три итальянца. Я начал открывать второй. А в это время из третьего все убежали. Из второго тоже вышло трое, я всех шестерых повел в штаб. Но сделал глупость, нагрузился их оружием, еле шел. Еще двое убежали от меня, а выстрелить им вслед я не успел. Тогда я отдал остальным оружие, но погнал их впереди себя, а сам шел с гранатой. Привел. Мне не хотели верить, побежали проверять. Смотрят: три танка стоят у холма. Ну, отправили меня и пленных прямо к Модесто. Модесто как услыхал, давай меня обнимать. Потом велел показать, как я бросаю гранаты. Я начал показывать при всем штабе, смутился, увлекся и сдернул с гранаты кольцо. Вот тут я перепугался! И все перепугались, один Модесто даже не шелохнулся, такой храбрец! Не то что я! Я быстро повернулся к нему спиной, чтобы взорвало меня одного, и нацепил кольцо обратно. Обошлось. Модесто в награду написал мне отпуск. А здесь, в Барселоне, привезли меня к Негрину. Ему я уже без гранаты все показывал. Он меня спросил, какой награды я хочу. Я ответил: «Мне ничего не надо, только я семьи давно не видал». Теперь он отправляет меня в Мадрид на самолете, как генерала.

Селестино Гарсиа — уроженец деревни Мората де Тахунья под Мадридом, наполовину уничтоженной фашистской авиацией. До войны он ни разу не выезжал оттуда. Он неграмотен. Он некрасив, но за изящество движений товарищи прозвали его девушкой. Ему двадцать четыре года. Если бы он совершил нечто подобное в начале войны, товарищи произвели бы его в генералы. Теперь, через два с лишним года, начальство сомневается, можно ли сделать неграмотного солдата сержантом. Но и сейчас большинство восторгается подвигом, не задумываясь над тем, почему он стал возможным. «Это наш последний герой». Между тем Селестино скорее всего — первый современный солдат: не только беззаветно храбрый, но и дисциплинированный, обученный, инициативный. Солдат, а не милисиано.

При этом он простодушен и хитер. Когда он уходил от меня, я спросил его, кто у него остался дома. Он ответил: «Мать и сестра». У меня были три плитки шоколада, я протянул их ему: «Вот, передай им». Он в восторге крикнул: «Человек, что, все русские такие хитрые? Как ты догадался, что у меня есть и невеста? Всем по плитке — вот это здорово!»

Негрин привел его на заседание совета министров. Селестино слышал о разногласиях в кабинете, о пораженческих настроениях и намотал это себе на отсутствующий ус. Негрин сказал ему:

— Если бы все солдаты были такие, как ты, мы бы уже победили.

Селестино спокойно и мгновенно ответил:

— Если бы все министры были такие, как вы, мы бы тоже уже победили.

2

Лерида открывает дорогу на Барселону. За неделю до того, как Лерида пала, когда фашисты, по обыкновению, уже завладели ею в своей сводке, а республиканцы еще надеялись отстоять ее, в одной барселонской семье шестнадцатилетний мальчик прибежал с криком:

— Мама, Лерида взята!

— Это неправда, — ответила мать. — Зачем ты повторяешь то, что говорят фашисты?

Мальчик покраснел и сказал дрожащим голосом:

— Я знаю, но я записался добровольцем, и я думал, что так тебе будет легче.

Его старшие братья были на фронте, он оставался последним у матери, и он был одним из последних добровольцев…

Я пришел в министерство иностранных дел. Альварес дель Вайо говорил по телефону с новым послом республики в Париже.

— Я прочел вашу речь при вручении грамот. Речь прекрасная. Французы теперь несомненно поймут…

Испанцы все еще верили, что мир наконец поймет их. Поймет Чемберлен, поймет Даладье. Надо только объяснить. Есть же совесть у Чемберлена!

Фашисты уже взяли Таррагону. От Барселоны они в сорока километрах. Но совесть Чемберлена молчит.

Уходивших из Таррагоны республиканцев, плача, провожали местные женщины. Одна из них тяжело вздохнула и сказала, словно сообщая еще одну, самую печальную весть:

— Теперь для нас война кончилась.

— Она не кончилась, — возразил солдат. — Мы будем драться дальше.

Женщина залилась слезами.

— Для нас, таррагонцев, она кончилась. Сейчас в город войдут фашисты. Бомбежек больше не будет — наши ведь не бомбят.

Таррагонские женщины успокоились за своих детей, а плакали о том, что у республиканцев, у «наших», нет авиации…

3

Режиссер кукольного театра Мигель Прието был в Советском Союзе и учился у Образцова.

— Я хочу, чтобы вы посмотрели мой театр. Он больше не будет давать представления: нет тока, актеров мобилизовали…

Я пытаюсь пошутить:

— Кукол?

— Нет, — печально отвечает Прието. — Тех, кто говорит за кукол. И скоро в Барселону придут «они»…

Помещение бывшей иезуитской школы. Большой двухсветный и все-таки темный зал: свет закрыт хорами. На хорах жена режиссера сортирует костюмы и кукол. Все это укладывается в ящики. Тут же лежат макеты и эскизы. А внизу, там, где у иезуитов стоял алтарь, — театр. Чудесный пышный занавес из кусочков материи. По бокам вертятся колеса со звонками — такие есть на всех ярмарках, только эти мелодичны. Декорации, простые по материалу и очень затейливые по подбору красок, по пропорциям. Лодка плывет по пруду, на берегах — невиданные веселые звери. Ситцевый праздник…

— Я все думал, чем церковь влияет на простые души помимо страха? Своей сказкой, своей пышностью. Народ любит и сказку и пышность. И мы создали такую же сказку и обставили ее так же пышно, только у нас все веселое и цветное. Занавес — это литургия, но литургия цветов и красок. Звонки для детей, но ведь детское живет в каждом из нас. Пусть и тот, кто забыл, что был ребенком, вспомнит об этом…

Звенят звонки,