Линка (СИ) - Смехова Ольга

Что было между ними, там, в мешке? Что произошло, когда яркая вспышка ослепила меня, заставила зажмуриться, взвизгнуть, потерять равновесие? Трюка не тронулась с места, Трюка ожидала подобного выпада, а, может, и сама была его инициатором. Я не помню, что было дальше. Помню, как единорожка тащила меня за шиворот с холодного снега поближе ко входу. Ярко светился рог, полыхая пламенем искры, в глазах плескался океан непоколебимости. Будто всё произошедшее — мелкий шаг на пути к нашей цели, будто впереди нас ждёт ещё целая тысяча таких зайцев…

Любопытство играло со мной шутки. Я слышала чужие голоса, слышала, как там, за пределами лестничной клетки, в теплых и уютных квартирах кто-то кричит, смеётся, празднует и горько плачет. Словно там, за толстыми дверьми, под амбарными замками пряталось веселье, горе, радость и печаль. Хотелось хоть глазком взглянуть на всё это…

Мы не в Лексе, наконец, тихо произнесла Трюка. Или ты ещё не заметила этого? Я заметила — мир писателя многообразен, он ширится с каждым днём, растёт от каждой новой идеи, ему, кажется, нет предела. Здесь же пределы есть. Островки, тщательно поделенные на участки. Здесь — завод, чуть дальше — обыденность. Приоткроешь завесу прочего — и увидишь убогие представления о мироустройстве.

Идеальная зима, кольнула меня догадка. Холодная, с зайцами-побегайцами, снегом, сугробами, снеговиками, варежками и теплой одеждой. Кусачий ветер щиплет за нос, кружится в красивом танце россыпь маленьких снежинок, ярко светит ночной фонарь, а за стенами мегалитных бетонных коробок, что зовутся здесь домами — уют, тепло и отдых. В ноздри того и гляди должен был ударить запах горячего чая.

Так, наверно, представляет зиму обычный человек, проживший пусть не самую долгую и наполненную, но вполне счастливую жизнь.

За спиной очередной лестничный пролёт. Какой это уже этаж, Трюка? Трюка молчит. Она не считала и мне, кажется, не советовала этого делать. Силы уходили с каждой ступенькой, навсегда оставаясь добычей голодных стен этого дома.

Девочка выскочила внезапно. Выскочила, столкнулась со мной, и упала на пол. На меня сверкнули злые глаза. Трюка замерла в тот же миг, ничего не предпринимая. Она смотрела на меня из-за спины, осторожно обернувшись, еле дыша, словно боясь вспугнуть.

Малышка вставала на ноги — сама, мне даже в голову не пришло помочь ей подняться. Русые светлые волосы, крепенькая фигурка, заплаканные глаза, круглые щечки с застывшими бороздками слёз. Она смотрела на меня в упор — без удивления, но не как на преграду, вдруг возникшую перед ней, а как на противницу. Мы здесь чужие, говорила Трюка, когда мы были в Лексе. Почему бы нам не быть чужими и здесь?

Толстые палец ткнул в мою сторону.

— Кукла.

Я не сразу поняла, что именно она имеет ввиду, сделала шаг назад. Не двигайся, говорил мне взгляд Трюки. Не двигайся и, может быть, она уйдет сама.

Обманчивый внешний вид, кажется, скрывал под собой ужасного монстра. Настолько ужасного, что даже Трюка не торопилась вступить с ним в схватку. А надеялась решить дело миром. Решить бы только…

Девочка напоминала мне Аюсту, разве что платьице слишком короткое и не белое. Носки красных сандалий гордо смотрели в потолок, волосы, ещё совсем недавно сплетенные в косы, сейчас вульгарно были распущены. Маленькая бунтарка, революционер на полставки, протестант из коротких штанишек…

— Кукла, куколка, кукляшка. Красивая какая… — недавние слезы вместе с обидой таяли, как лед под лампой. — Хочу!

Лицо малышки неприятно исказилось гримасой недовольства, а я не знала, что мне делать дальше. Ударить её? Оттолкнуть, отпихнуть? Улыбнуться, потрепать по голове и сказать, что она забавная шутница, а взрослые не игрушки?

Последняя идея отчего-то показалось мне очень хорошей. Я растянула губы в доброй улыбке, пару раз моргнула глазами, протянула руку и… рука не подчинилась. Одеревенела, в миг став слишком тяжелой. По указательному и большому пальцу бежал большущий шрам, напомнивший мне след, остающийся после отливки пластика в формах. Скрипнул локтевой шарнир, рука безвольно повисла плетью, а до меня только сейчас начало доходить, что происходит. Я становилась куклой — вот только на этот раз уже в том мире, где я должна быть живой. Ноги подкосились — я больше не чувствовала их и рухнула на колени. Сейчас начну уменьшаться, вдруг поняла я. Крикнуть у меня не получилась — первоначальная улыбка не желала сходить с лица, не давала раскрыть рта, заставила язык онеметь.

Голубая единорожка бездействовала. Волшебница скорбно взирала на то, что происходит со мной, но не торопилась прийти на помощь. Неужели, если девочка глянет на неё здесь и сейчас, ткнёт своим вонючим, мерзким пальцем — и она тоже начнёт обращаться плюшевой игрушкой? И если так, почему же тогда Трюка не бежит, не уносится на десяток-другой этажей выше, не пытается спастись.

— Куколка, ма-а-а-аленькая, кра-а-а-асивенькая, я тебя причешу, я тебе нарядов нашью, — обещала, плавая в море собственных грез, девчонка. Для неё я никогда не была взрослой, для неё я уже никогда не стояла у неё на пути, и не со мной она столкнулась на лестнице. Уже не человек, да и никогда им не была — вещица.

Выход есть, выход должен быть. По крайней мере, пока я могу мыслить. Казалось, ещё чуть-чуть и моя голова станет пластиковой. Девочка подойдет, поднимет с пола потерянную куклу, отряхнёт платье от пыли и довольная пойдет домой. А я… я буду навсегда поглощена. Мир пытается поглотить нас, вспомнились мне слова Трюки. Мне вспомнилось, как Элфи обращалась в великаншу, как тянула ко мне свои пальцы, как пыталась сделать меня — частью себя.

Только в этот раз, что-то говорило мне, всё будет совсем иначе. Меня не поглотят, меня оставят, вот только на совсем иных правах. Быть вечной игрушкой в чужом сознании, шальной мыслью, запрятанной глубоко в недрах сознания, потерявшимся чувством, незавершенным рисунком, образом — вот кем я буду. Не частью целого, а всего лишь инородным телом. Возможно, когда-нибудь от меня избавятся…

— Играть будем. Чай пить. Я тебя всем-всем-всем своим подружкам покажу!

Вторая рука перестала быть моей. Кожа в мгновение ока обращалась в пластик — дешевый, дурно пахнущий, ломкий, толстый. Словно именно такими представляла себе игрушки маленькая поганка.

Меня будут таскать за руку. Тащить, не заботясь о том, больно мне или нет. Мне вспомнилось, как Лекса заботливо подкладывал под меня платок, уверяя, что так мне будет помягче, как включал для меня телевизор и не торопился приставать с расспросами. Для него я была живой — даже не умея двигаться. Для вредной избалованной девчонки я уже сейчас была игрушкой. Я была для неё игрушкой даже тогда, когда мои ноги обладали кожей, внутри билось сердце, а воздух проникал в легкие.

Забавно-то как. Кукла становится куклой…

Меня осенило. Мысль, всё это время бившаяся о стену непонимания, вдруг дала мне подсказку. Это меня видят игрушкой, меня видят неживой, куклой, вещью. А я, не сопротивляясь, подчиняюсь законам нового, чуждого для меня мира, принимаю как данность, боюсь пошевелиться.

Живая. Там, в мире людей, где по улицам носится смерть, где ненависть хлещет людей плетью жестокости, где война разрушает чужие мечты, мне удалось стать живой. По капельке, по крупинке, по пылинке я крала эту самую жизнь у мира, отнимала, зубами вгрызалась в возможность не то чтобы двигаться, а хотя бы просто мыслить. А потом, набираясь чужой искры, я двигалась, а мне было больно. Мир сопротивлялся, мирозданию не нравилось, что я делаю, но потом ему пришлось смириться. Принять меня, как данность. Получится ли здесь точно так же?

Я живая. Шевельнуть рукой. Поднять тяжелый пластик, скрипнуть шарниром, заставить подчиниться собственное тело. Боль снизошла, как озарение, как суровая кара за неподчинение естественным законам. Лицо девочки вновь исказилось — не удивлением, а неподдельным недовольством. Куклы не двигаются, не могут, не могут! — читалось в её глазах, но она не пыталась что либо сделать. Бросится, думала я, бросится и осыплет градом маленьких, но чувствительных ударов. По груди, бокам, спине, лицу. А мне будет больно, потому что я живая. Захотелось расхохотаться.