Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века - Антон Нестеров

Интерес Елизаветы к алхимии возгорался и пропадал прямо пропорционально оскудению государственной казны, дела которой бывали в иные периоды ее царствования отнюдь не блестящи, однако не следует забывать, что для людей той эпохи духовный аспект Великого Делания был куда важнее связанных с алхимией возможностей моментального обогащения. Трансмутация – преображение неблагородных металлов в золото – рассматривалась лишь как практическое свидетельство обладания Философским камнем, дающего адепту возможность преодолеть падшую человеческую природу и вернуться в «адамическое состояние», разрушенное грехопадением.

Собственно говоря, этот «антропоморфный акцент» характерен для любой из наук той эпохи: математика, оперирующая числами, прослеживала пропорциональные соответствия внутреннего и внешнего, микрокосма и макрокосма, ибо, как сказано в предисловии доктора Ди к английскому переводу Евклида, выполненному Генри Биллингсли, «все вещи созданы по закону чисел, что выражает изначальные связи, положенные Творцом в основу этого мира».[724] Астрономия была неразрывно связано с астрологией, описывающей склад души человека. При таком положении вещей науки могли самым непосредственным образом питать поэзию, поставляя ей образы и контексты, не всегда уловимые для современного человека. Известно, что хлесткая эпиграмма, написанная Донном на гибель Великой Армады, пользовалась у современников чрезвычайным успехом:[725]

Из пламени охваченных на дноСпешащих кораблей бросались вплавь,От пламени спасаясь, но приставК чужому судну, гибли все одно;Так каждый сгинул, свой избрав удел:Иной тонул в огне, иной в волнах горел.

Дрейк послал против Великой Армады, стоявшей на якоре в Клее, горящие брандеры. В считанные часы огонь и ветер превратили непобедимый испанский флот в ничто. Как шутили англичане, «ветер оказался протестантом».

Неизвестный художник. Сэр Фрэнсис Дрейк. Ок. 1580. Национальная портретная галерея, Лондон

Донновская эпиграмма, казалось бы, всего лишь изящно сжимает эту ситуацию до нескольких рифмованных строк – если не знать одного подтекста. В алхимии существуют понятия двух путей, ведущих к посвящению: «сухого» и «влажного». В алхимических трактатах часто повторяется формула, что идущие одним путем «сгорают в воде», тогда как другие – «омываются пламенем». Избравший «сухой путь» должен преодолеть свои человеческие страсти с помощью их же самих. Что касается «влажного пути», то на нем главной целью будущего адепта становится сохранение ясности сознания, лишенного – на время – своего «фиксатора», то есть тела. И именно эта алхимическая аллюзия придает многомерность донновским строкам.

Вряд ли можно понять что-либо в стихах и прозе Донна вне сплетения судеб, взглядов, словаря, банальностей, общих мест и прозрений его эпохи: «невнятен темный текст без пояснений».[726] И речь идет не столько о разделяющих нас столетиях, сколько о совершенно разных способах мышления: мы разучились мыслить и переживать в тех категориях, внутри которых протекала жизнь Джона Донна – поэта и проповедника, солдата Фортуны и дипломата, светского щеголя и духовника Его Величества Иакова I.

Что ж, о судьбах – круг, в котором суждено было вращаться Донну, выходцу из весьма зажиточной и почтенной семьи, состоящей в прямом родстве с Томасом Мором – лордом канцлером Генриха VIII, автором знаменитой «Утопии» и католического мученика, умершего за свои религиозные убеждения, – этот круг отличался рафинированным интеллектуализмом.

Донн, получивший прекрасное домашнее образование, – его детскими наставниками были отцы-иезуиты – лучшие учителя той поры, – прошедший выучку в Оксфорде и Кембридже, а затем окончивший цитадель английского правоведения – Линкольнз-Инн, – весьма успешно начинает свою карьеру, приняв участие в ряде военных экспедиций, среди которых следует назвать осаду Корунны,[727] предпринятую в 1589 г. сэром Френсисом Дрейком, Кадикскую экспедицию Эссекса, Дрейка и Рэли 1596 г. и плавание к Азорам 1597 г., которому мы обязаны созданием двух самых знаменитых донновских стихотворных посланий: «Шторм» и «Штиль».

Вспоминая Донна в те годы, сэр Ричард Бейкер скажет: «Он был блестящим кавалером, жадным до развлечений, хотя и не беспутных, а вполне благопристойных, большим поклонником дам, заядлым театралом и сочинителем весьма изощренных стихов».[728]

Ему вторит первый биограф Донна, Исаак Уолтон: «Довелось мне видеть разные его портреты, исполненные в различных манерах, <…> но упоминаю я об этом потому, как был среди них один, писанный искусной рукой, где нарисован он в возрасте восемнадцати лет, со шпагой и прочими атрибутами, что пристали молодому человеку той эпохи, следующему суетной моде и следящему за красой нарядов» (цв. ил. 3?).

Перед нами – светский щеголь, законодатель вкуса в кругу придворной молодежи, искатель приключений, волокита и автор фривольных стихотворений, которого христианнейший Клайв Степлз Льюис обвинял в презрительно-легомысленном отношении к женщинам, недостойном истинного поэта.[729]

В заморских экспедициях Донн обзавелся необходимыми связями, которые проложили ему дорогу ко двору, но гораздо интереснее то, что одним из начальников Донна в Кадикской операции был сэр Уолтер Рэли. Безмерно одаренный и растративший свои таланты едва ли не впустую, – почти все его начинания пошли прахом, – кончивший при Иакове I свою жизнь на плахе, Уолтер Рэли, поэт и мореплаватель, философ и фаворит Елизаветы, «самый блестящий, самый влиятельный и самый ненавидимый человек в Англии», был главой так называемой «школы ночи» – кружка, куда входили поэты Кристофер Марло[730] и Джордж Чапмен,[731] Уильям Уорнер,[732] поэт и алхимик Фердинанд Стенли – граф Дерби (чья вдова, в девичестве Алиса Спенсер, вышла замуж за патрона Донна, сэра Томаса Эджертона), математик и астроном Томас Хэрриот, предвосхитивший многие открытия Кеплера, граф Нортумбеленд.[733] Заметим, что Рэли покровительствовал Эдмунду Спенсеру и даже выхлопотал для него у королевы ежегодную пенсию в размере 50 фунтов.[734] (Для сравнения: после смерти отца доля Джона Донна в наследстве составляла 3000 фунтов, а два года, проведенные Донном за границей после окончания Линкольнз-Инн, обошлись ему примерно в 700 фунтов.) Одно из поэтических посвящений, предваряющих спенсерову «Королеву фей», обращено к Рэли. Начинается оно словами: «To thee that art the sommers Nightingale…» – «Тебе, кто – летней ночи соловей…». Жанр посвящения патрону подразумевал некую толику преувеличения заслуг и добродетелей покровителя, однако в данном случае мы вряд ли имеем дело с «канонизированной» лестью. Среди современников – а это Шекспир, Сидни, Спенсер – Рэли считался большим поэтом. И не его вина, что тексты не сохранились: до нас дошло едва ли полсотни стихотворений. В данном случае интереснее другое – уподобление соловью – явная аллюзия на «школу ночи».

Восстановить во всей ее полноте доктрину, объединявшую адептов этой школы, вряд ли представляется возможным: слишком многие тексты погибли. От знаменитой поэмы Рэли «Океан к Цинтии» осталась лишь одиннадцатая песнь, да ряд фрагментов. Мы не знаем, что на самом деле представляли собой некоторые работы Хэриота – хотя именно они могли бы быть ключом. Пожалуй, лучше всего представлен корпус Чапмена и тексты Марло, но в пьесах последнего слишком много иных влияний. Поэтому любые заключения о «школе ночи» могут носить лишь приблизительный характер. Школа существовала в виде своеобразного клуба, обсуждавшего проблемы философии, естествознания (если только к XVI–XVII вв. применим этот термин) – прежде всего астрономии (сиречь астрологии) и математики – и литературы. Выше мы уже говорили о том глубоком символизме, которым обладала математика для людей той эпохи. Число было мерой и гармонией, архетипом Божественного замысла, оно структурировало Вселенную. Подобное восприятие было свойственно всем интеллектуалам той эпохи, так, мы можем обнаружить у того же Донна что-то вроде следующего пассажа:

«Священное Писание включает в себя триста шестьдесят пять предписаний не делать что-либо; ровно столько же сухожилий и сосудов обнаружим мы в человеческом теле – и столько же дней в году».[735]

Но для участников кружка Рэли числовой символизм был преисполнен еще и иных значений, почерпнутых из изучения так называемой христианской каббалы в том виде, в каком она была сформулирована Пико делла Мирандола, Марсилио Фичино и Иоганном Рейхлином. Работы вышеупомянутых авторов в изобилии представлены в библиотеке Рэли, на них он охотно ссылается в своей «Истории мира».[736] Для каббалиста двадцать две буквы еврейского алфавита и десять натуральных чисел есть те «пути премудрости», с помощью которых Бог творит мир, они – сама субстанция сотворения Вселенной. Мы можем предполагать, что восприятие каббалы и такого ее раздела, как гематрия, связанного с численно-буквенными преобразованиями, адептами «школы ночи» сильно отличалось от каббалистики Джона Ди: в сохранившихся текстах мы можем видеть некие элементы полемики двух различных школ. Отметим лишь, что, по Ди, сверхъестественные сущности являются вечными, нематериальными, неделимыми и внятными лишь уму, тогда как все тварное в силу самой своей природы делимо, преходяще, подвержено распаду и доступно чувственному восприятию, а потому между этими двумя уровнями миропорядка необходимо некое связующее звено. Именно «Математические сущности» Ди считает посредниками между двумя мирами: они нематериальны – но постижимы путем восприятия, неизменны – но делимы на «основные формы» и – они доступны «внутреннему зрению».[737] Интересно, что порой доктрины обеих школ сливались воедино, как, например, в «Королеве фей» Спенсера: Френсис Йейтс показала, что числовые символики, которыми проникнута поэма, непосредственно восходят к системе Ди.[738]