Талтос - Энн Райс

— Боже, Мона Мэйфейр, а вдруг ты умрешь?

Мона схватилась за запястье Мэри-Джейн, когда поднималась, ее ноги твердо встали на мягкую землю, усыпанную осколками белых ракушек, светившихся под ней. Они пошли к причалу, в темноту.

— Прекрати так говорить, Мэри-Джейн. Но я тебе оставлю кое-что, о чем тебе придется позаботиться, в случае если все-таки… — Мона попыталась поднять с пола машины сумку с покупками, но не смогла наклониться.

Мэри-Джейн зажгла фонарь. Она обернулась, и свет упал ей на лицо, придав ей призрачный вид. Фонарь осветил и древнюю хижину рядом, и несколько футов полуразрушенного причала, и волны мха, что свисали с мертвых ветвей над ней.

Боже, сколько же всяких существ летают тут в темноте!..

— Мона Мэйфейр, у тебя уже выпирают скулы! — сказала Мэри-Джейн. — Богом клянусь, я вижу сквозь кожу твои зубы!

— Хватит, ты уже с ума сходишь. Это все свет. Ты и сама выглядишь как привидение.

Мона чувствовала себя ужасно. Слабость, боль везде. Даже ступни болят.

— Да, но ты и сама не поверила бы собственным глазам, увидев, какого цвета у тебя кожа. Боже мой, тебя как будто искупали в молоке или магнезии!

— Я в порядке. Только не могу поднять это.

— Я возьму, а ты прислонись вон к тому дереву. Это то самое дерево, о котором я тебе говорила: кипарис, самый старый тут среди всех. Видишь, вот здесь был пруд, небольшой пруд. Знаешь, такой, где все могли учиться грести. Эй, возьми-ка фонарь, ручка у него не горячая.

— Выглядит он опасным. В вестернах всегда бросают такие фонари в какой-нибудь амбар, куда плохие ребята загнали главного героя. Он разбивается, и весь амбар сразу горит! Мне он не нравится.

— Ну, никто же тут не собирается такое делать, — крикнула Мэри-Джейн через плечо, вытаскивая из машины сумку за сумкой и складывая их на битые ракушки. — К тому же здесь и сена-то нет, а если бы и было, то было бы мокрым насквозь.

Передние фары машины светили в болото, далеко в бесконечный лес стволов, толстых и тонких, и на дикие сломанные карликовые пальмы, и на кривые бананы. Вода дышала, чуть вздымаясь и снова опадая, и испускала неприятный запах застоя и неподвижности.

— Бог мой, что за дикое место! — прошептала Мона, но почему-то ей все это нравилось.

Ей нравилась даже прохлада здешнего воздуха, неживого и мягкого, здесь не было ни малейшего ветерка — и все равно в воздухе ощущалось легкое движение — возможно, от воды.

Мэри-Джейн бросила на землю тяжелый ящик со льдом.

— Эй, слышь-ка, отойди в сторонку, а когда я разверну машину, как будто собираюсь ехать обратно, ты посмотри туда, куда будут светить фары, — увидишь Фонтевро!

Дверца хлопнула, шины заскрипели по гравию.

Огромный автомобиль попятился назад и вправо, и лучи света скользнули по длинным и тонким призрачным деревьям. И вдруг — о чудо! Мона увидела это: огромный, пугающе обрисованный во тьме дом, его чердачные окна сверкали и подмигивали, когда автомобиль описывал круг…

Ночь снова потемнела, но Мона продолжала видеть огромную черную массу на фоне неба, невероятную массу… Этот дом падал.

Она чуть не закричала, хотя почему бы ей было и не закричать? Они не могли отправиться в тот дом, только не в дом, который вот так накренился, в разрушенный дом. Дом, затопленный водой, — это одно, но вот такой дом? Когда лимузин уже удалялся, выпустив маленький клуб чистого белого пара, Мона увидела, что в этих невероятных развалинах горит свет. Сквозь веерообразное окно над входом она рассмотрела свет — где-то глубоко внутри дома. А когда шум машины стих, Моне на мгновение показалось, что она услышала нечто вроде радио…

Фонарь был достаточно ярким, но вокруг царила лесная тьма, как в угольной яме. И ничего не было вокруг, кроме этого фонаря и едва заметного пятнышка света внутри рушащегося особняка.

Боже, Мэри-Джейн даже и не знала, что это чертово местечко за время ее отсутствия почти опрокинулось! Надо поскорее забрать оттуда бабушку, если, конечно, ее уже не засосала бесцеремонно трясина! И что тут за вода, что за слизь! Запах был самым зеленым из всех, что Мона прежде чуяла, — но когда она посмотрела вверх, небо оказалось розовым, что иногда бывает по ночам в Луизиане, а исчезающие деревья протянули свои тонкие бесполезные ветки, чтобы соединиться друг с другом, и бесконечные полосы, вуали мха начали светиться… Птицы… Послушать только, как плачут птицы. Самые верхние ветки были тонкими, их сплошь опутывала серебристая паутина. Интересно, это пауки или шелкопряд?

— Я теперь понимаю очарование этого места, — вслух сказала Мона. — Если бы еще этот дом не собирался перевернуться вверх ногами…

«Мама…»

«Я здесь, Морриган».

На дороге позади Моны послышался какой-то звук. Боже, это Мэри-Джейн бежала к ней, совершенно одна, в темноте… Все, что могла сделать Мона, это повернуться и поднять вверх фонарь. Спина у нее болела теперь почти невыносимо, и она даже не стала бы пытаться что-нибудь поднять или до чего-нибудь дотянуться — она просто держала этот чудовищно тяжелый фонарь.

«А что, предполагается, что теория эволюции подсчитала уже абсолютно все виды на планете к этому времени? Я хочу сказать, нет ли какой-то другой теории, может быть, спонтанного возникновения?»

Мона встряхнулась, чтобы полностью проснуться. Кроме того, она все равно не знала ответа на этот вопрос. По правде говоря, теория эволюции никогда не казалась ей достаточно логичной.

«Наука снова и снова достигает такой точки, когда возникают различные убеждения. Некогда они были прокляты как метафизические, но потом становятся совершенно возможными».

Мэри-Джейн выскочила из черноты, вприпрыжку, как маленькая девочка, держа туфли на высоком каблуке в правой руке. Добежав до Моны, она остановилась и согнулась чуть ли не вдвое, переводя дыхание. Ее хорошенькое лицо было залито потом.

— Боже мой, Мона Мэйфейр! — взглянув на Мону и судорожно вздохнув, воскликнула она. — Нужно немедленно доставить тебя в дом!

— Твои колготки в клочья изорваны.

— Надеюсь, что это так, — откликнулась Мэри-Джейн. — Я их ненавижу. — Она подняла ящик со льдом и побежала к причалу. — Идем, Мона, поспеши! А то помрешь прямо тут, у меня на руках!

— Прекрати! Ребенок может тебя услышать!

Раздался громкий шум, какой-то плеск. Мэри-Джейн втащила ящик со льдом в лодку. То есть это она думала, что вот это — лодка. Мона постаралась как можно быстрее пройти по скрипучим, щелястым доскам, но каждый шаг был для нее настоящей пыткой. А потом, совершенно неожиданно, она ощутила, как это должно быть на самом деле. Боль, подобная удару хлыста, обожгла спину и талию, точнее, то, что осталось от ее талии. Мона остановилась, прикусив губу, чтобы не закричать.

Мэри-Джейн уже снова бежала к лодке со второй порцией груза.

— Я хочу помочь, — сказала Мона, но с трудом смогла произнести последнее слово.

Она медленно подошла к краю причала, радуясь, что надела плоские шлепанцы, а потом увидела широкую пирогу, в которую Мэри-Джейн укладывала последние сумки, и целую кучу подушек и одеял.

— А теперь дай-ка мне фонарь и стой тут, пока я ее отвязываю.

— Мэри-Джейн, я вроде как… Ну, типа боюсь воды. Я такая неуклюжая, Мэри-Джейн, и просто не знаю, смогу ли забраться в лодку.

Боль обожгла ее снова.

«Мама, я люблю тебя. Я боюсь!»

— Да не бойся ты, умолкни! — сказала Мона.

— Что ты говоришь? — крикнула Мэри-Джейн.

Мэри-Джейн спрыгнула в большую металлическую пирогу, схватила длинный шест, который каким-то образом держался сбоку, а потом несколькими быстрыми толчками развернула лодку. Фонарь стоял на самом носу, как будто там специально для него была маленькая скамейка или что-то в этом роде. Все вещи были свалены рядом с ней.

— Ну давай, милая, просто шагай в нее, быстренько, да, вот так, обеими ножками…

— О господи, да мы же утонем!

— Милая, это глупо. Здесь глубины-то всего шесть футов! Мы измажемся в грязи, но уж никак не утонем.

— Я запросто и в шести футах утону, — возразила Мона. — А дом, Мэри-Джейн! Ты только посмотри на этот дом!

— А что с ним такое?

Мир вокруг милосердно прекратил раскачиваться и вращаться. Мона, наверное, до боли стискивала руку Мэри-Джейн. А теперь должна была отпустить ее. Мэри-Джейн обеими руками держала шест, и они уже удалялись от причала.

— Но, Мэри-Джейн, ты посмотри, Мэри-Джейн! — повторила Мона.

— Ну да, это он, милая, нам всего-то футов пятьдесят проплыть надо, ты только стой неподвижно, просто стой. Это большая, надежная пирога. Ничто ее не заставит перевернуться. Можешь опуститься на колени, если хочешь, или даже сесть, но я бы даже не советовала трудиться.

— Но дом, Мэри-Джейн, дом! Он же клонится вбок!

— Милая, да он так стоит уже пятьдесят лет.