Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

сын забегает откушать обед.Старушка судьбе своей искренно рада:Весь день посвящен улучшению сада.(Спросили в Оксфорде: «Садовник, скажи,В угодьях твоих от межи до межиТравинки причесаны, будто под гребень.Для этого труд ведь немалый потребен?» —«Мой способ, – сказал он, – и прост, и хорош:Сначала прополешь, а после польешь,И так регулярно: полив и прополка —Четыреста лет не проходят без толка».)Завидовать Англии нам не резон:Не хуже оксфордских старушкин газон.Но главное – дома властительный узник:Сиамский котишка, котинский, котунзик.Бывало, что тяжесть на сердце, как пуд,А котик мяукнет, и боли пройдут.Капризный гурман в позолоченной клетке,Он ел лишь печенку, икру и креветки.Гостей ненавидел, боялся мужчин,Но был он хозяйке дороже, чем сын.Ходил мальчуган к ней, ребенок соседей,Часами они развлекались в беседе,И часто звучали такие слова:«Наш Чарли красивее горного льва».«Мы счастливы вместе, – она утверждала, —Нас двое, а это не так уж и мало».Без спутника старость – что может быть злей?И если есть тетка, то нужен Чарлей.Его не заменят ни внуки, ни гости.Кончаю. Старушка давно на погосте.Кота, поворчавши, подруга взяла. Не помню, кто жив там и как там дела.

Глава двенадцатая. Исландская идиллия

Рейкьявик – это не Копенгаген. Горячие сосиски. Бассейн. «Светлые ночи». Мальчик Федя, коренной москвич. Математические понятия и дроби с разными знаменателями. Говорим по-русски

Случилось так, что мои научные дела несколько раз приводили нас в Европу. В июне 1981 года, вскоре после того, как Жене исполнилось девять лет, мы улетели в Исландию, в Рейкьявик, где нас поселили в прекрасной отдельной квартире в общежитии для семейных. Почти все время стоял нестерпимый холод, дул пронзительный ветер и шел дождь. В субботу и воскресенье нужные мне библиотеки были закрыты, и мы гуляли втроем, а в будние дни я возвращался не позже шести часов, ибо в положенное время безнадежно молчаливый библиотекарь подходил к моему столу и сообщал: «Мы закрываемся».

Я, конечно, понимал, что Рейкьявик не Копенгаген, но все же надеялся, что в городе будет больше соблазнов. К сожалению, отвратительная погода ухудшила дело и первые же дни безделья пробудили в Жене его худшие инстинкты. Он планомерно терзал Нику требованием еды. В то время он был всегда голоден или думал, что голоден, то есть в любую минуту был готов к приему пищи.

На многих углах Рейкьявика продавались горячие сосиски, и мы в первый же день их отведали. Охота за этим лакомством превратилась в кошмар.

– Знаешь, папа, чего мне сейчас хочется?

– Ну?

– Горячих сосисок! (Название произносится по-исландски.) Я забыл, какое окончание в слове горячие.

«Сегодня очень холодный (дождливый, ветреный, пасмурный) день… как раз для того, чтобы съесть порцию горячих сосисок». «Когда в первый день ты покупал горячие сосиски, тебя спросили, какие добавки ты хочешь, и ты сказал, что все. А что, кроме кетчупа и горчицы, туда входит?»

Но могло быть и злобное приставание: «Я хочу есть. Понимаешь, я умираю есть, а тебе жалко потратить десять крон на сосиски!» (тогда курс был семь исландских крон за доллар). И тут же переход на умильно-просящий: «Купишь, купишь? Нет? Всегда нет! Всегда всё нет. Ну, купи мне кефирчик. Ты вчера ел кефир, а я нет. Ну и что, что я сам отказался? Все равно мне полагается».

Кроме лотков горячих сосисок, сразу же обнаружился еще один центр притяжения – Скандинавский Дом (то есть центр или клуб). Там, рядом с библиотекой, располагалось кафе, в котором, кроме скандинавских газет недельной давности, был и буфет. На столах лежал сахар, воду давали бесплатно, и Женя стоял рядом с очередью – весь трепетное ожидание, опытный соблазнитель под личиной прелестной невинности – в надежде на милостыню. Но опять же Рейкьявик не Копенгаген, и никто не обращал на него внимания.

Заполнить день было нечем. Маршрутов в Рейкьявике мало, расстояния до магазинов пустяковые, а репертуар в мое отсутствие не отличался от известного мне. Если я слышал: «Давай купим маме пирожное. Она ведь простужена. Какой ты жадный! Не хочешь принести больному человеку пирожное, которое стоит каких-то паршивых десять крон», – то, пока я был в библиотеке, те же добросердечные предложения делались Нике, но в мою пользу.

Не прошло и двух дней, как Ника и Женя наткнулись на озерко в центре города (я-то хорошо знал его по книгам). Копенгагенские пруды навсегда остались счастливейшим Жениным воспоминанием, и вот опять вода и утки. Однако и вода не та, и утки не те. Мы попали в Копенгаген в совершенно исключительный август: теплый и сухой. В Исландии же стояло лето, недружелюбное даже по исландским понятиям. Дети ходили в зимних куртках на гагачьем пуху, а взрослые – в шарфах и варежках. Где уж тут было присесть на скамейку!

Датские утки, нырки и лебеди, пресытившись хлебом, никогда не смотрели на людей, а здесь злые крачки только что не садились нам на голову. Огромные чайки, которых Женя за размах крыльев назвал орлиными, выхватывали из прудов крошечных утят, уносили на крыши домов и раздалбливали клювами; утки сломя голову неслись на хлеб и клевали друг друга, и дети, кормившие уток, редко делились с Женей (хотя бывало). Все же мы иногда покупали самый дешевый хлеб, и Ника мерзла на берегу, пока Женя скармливал свою добычу птицам.

Наше общежитие было расположено у самого аэродрома (там, где центр внутренних линий). Кто-нибудь, пожалуй, остался бы недоволен, но уж конечно не Женя, для которого аэродром, что для Дон Жуана гарем. Самолеты приземлялись и взлетали каждые несколько минут, и за день-два Женя освоил все хвосты, крылья и моторы и, если не ошибаюсь, по звуку распознавал, какой самолет летит. Когда мы были дома, он ежесекундно выбегал на балкон и следил за движением самолетов. На улице он неустанно восхищался раскраской многочисленных компаний и готов был часами стоять у летного поля.

В один из дождливых дней, когда шквальный ветер с океана буквально валил с ног, мы с Женей пошли в здание аэропорта – маловдохновляющая экскурсия. А примерно через неделю после нашего приезда Ника, поддавшись нажиму, купила самолетик швейцарских авиалиний. Женя играл с ним, как Козетта с куклой. (Машина взлетала тысячу раз в сутки, и он совершенно профессионально объявлял рейсы, потом говорил за стюардессу (эта речь обычно кончалась словами: «Обед будет подан примерно через сорок минут») и покрывал бесчисленные листы бумаги столбцами цифр (номера рейсов)). Он поклялся Нике, что если получит этот самолет, то ни разу не попросит пирожного. Но политика замирения была не для него, и назавтра он уже высказал мысль, что недурно было бы купить одно пирожное на троих и разделить его на всех поровну.

Еще в Америке было