Адаптация - Валерий Былинский

– Бывает, – улыбался я. – Но радости, мне кажется, больше в жизни. Серьезное не всегда муторное, Алена. Наоборот, бывает такая очень хорошая серьезная радость. Не пробовали?

Глядя на меня во все свои блестящие глаза, Алена медленно покачала головой. Возьми я сейчас ее за тонкую талию и перегни назад – так, чтобы волосы коснулись пола, все бы кончилось. Или только началось.

В этот момент я вспомнил слова Христа о том, что грех в душе есть тот же самый, что и наяву, но легко прогнал эту мысль: нет, не то же самое… Сделать то, о чем думаешь, гораздо труднее.

Я не сделал ни одного движения.

Когда любишь женщину – когда действительно ее любишь, – обычно не хочешь других, потому что любовь все-таки, что бы ни изобретали, не имеет материальной основы. Любить – ведь это все равно что поверить в Бога. Это так же страшно, так же катастрофично, так же нелогично и так же навсегда. Любовь – вера в другого человека, путь в него, по которому ты идешь и идешь, входя все в новые и новые города, поселки, деревни, страны. Как же гениально поступил человек, когда пошел впервые по этому пути!

Мне кажется, Алена, когда я уходил, хотела дотронуться до меня – просто дотронуться, – чтобы потом ее ни в чем не могли упрекнуть. Как и большинство женщин, нацеленных на какую-либо цель, она хотела хоть отчасти прикоснуться к ней, хотя и понимала, что это уже совершенно не нужно. Странно, ведь мы ни разу не соприкоснулись за время нашей почти трехчасовой встречи. Если не считать, конечно, что я прижимал ее к груди и гладил по волосам в своей секундной фантазии.

Мы вместе вышли из номера. На улице нам вслед оглядывались мужчины и женщины. Я посадил ее в такси, и она исчезла из моей жизни навсегда. Сам же, пройдя мимо своей припаркованной в гуще автотранспорта машины, пьяный спустился в метро.

Утром, когда я собирался на работу, позвонила Лиза и сообщила, что приезжает сегодня вечером.

– Знаешь, я думаю, пора нам рождаться, – весело тараторила она. – Как, Са, родимся? Что, если сегодня вечером устроить день нашего общего рождения?

– Ты уверена, что именно сегодня день нашего нового рождения? – несколько скептически ухмыльнулся я.

– Конечно, дата не имеет значения, – последовал ответ. – Но зачем откладывать на завтра то, что началось давно вчера? Кстати, у меня для тебя есть ко дню рождения подарок, – добавила она.

– Еще один?

– Ну, скажем так. Тот, первый, был только для тебя. А этот, второй, который сейчас, для нас обоих.

– Лиза.

– Что?

– Ничего… Давай, приезжай.

– Ладно, конечно. Поезд приходит в восемь двадцать вечера. Ты что-то хотел сказать?

– Хотел. У меня нет для тебя подарков.

– Ага, а я что, их тут замогильным голосом требую, что ли? Саша, ты, по-моему, все еще ничего не понимаешь.

– Наверное. Приезжай, я тебя очень-очень жду.

Я ехал на метро к тому месту, где оставил припаркованным свой «Пассат». Сегодня с утра меня мучила изжога и болела какая-то точка в левой половине живота. Интересно, что там находится? Может ли душа забиться в эту точку и заболеть вот так, как болит живот?

А что, если смерть уже близко и прямо сейчас, в эту минуту летает надо мной? А я, строя какие-то нереальные, детские планы с девчонкой младше себя почти на двадцать лет, собираюсь сбежать с ней в какой-то надуманный рай. Что, если вместо рая я почувствую огненную боль в животе и умру в переполненном вагоне метро, не доехав даже до своей машины, не то что до рая?

Жизнь – вагон метро. Пустой или полупустой, общительный и дружелюбный, как в одни времена, или набитый измученными толпами выживающих, как в другие. Люди не могут не собираться вместе, по принуждению или свободному желанию: на демонстрациях, на фуршетах, в концертных залах, экскурсионных группах, в солдатском строю, на флэш-мобах, в метро… Когда вагон полон съежившихся душ, кажется, что страшнее времени, чем сейчас, еще не было. Во время войны было страшнее и жестче – но там ведь был враг, против которого ты воевал. А сейчас?

Они вечно ищут врага, – презрительно говорят о таких, как мы. А что, разве бывает мирная жизнь? Если хоть один человек на земле умирает оттого, что ему нечего есть или потому, что у него нет денег на лечение – какая же это жизнь без врага?

Лучше бы он был, враг, чтобы хоть как-то встряхнуть и вытащить за шиворот из себя самого человечность.

Боль остановилась, стоит на месте.

А если она начнет постепенно грызть, как точит москит деревянный столб, если она захватит, обездвижит… на год, на два, на несколько лет, навсегда?

Лиза говорила, что женщины хотят жить с удачливыми мужчинами. Сейчас же она будет жить со мной так, временно, понарошку, потому что скоро все кончится.

Что – кончится?

Дикая сладкая ерунда.

Заболей я или умри – тогда все действительно исчезнет.

Если уйду с работы, кончатся деньги. А с ними – все. Что толку от моих разговоров с Сидом, Тищиком, Лизой, с собой, если лучшее, на что меня хватило, это смыться в Египет? Да и то не навсегда. А потом влюбился в юную, не больную, полную революционной энергии женщину… Денег не будет. У меня нет даже своей квартиры. Что происходит? Кто говорит сейчас во мне? Элизабет… У тебя еще ничего не болит. Ты даже еще не рожала, Элизабет. А? Кто говорит?

Снова свербит в боку – так, словно приткнули изнутри к коже сверло и начали наворачивать им на себя мою плоть.

Что там происходит, какой мой орган подыхает? Может, он просто болен душевно, как и я?

А она говорит, что хочет жить со мной в шалаше в раю… Ха-ха-хах-ха-ха-ах… А после тридцати она станет среднеклассовой материальной стервой – так она тоже говорила… Что со мной? Кто во мне?

Если ты пошел к Богу, то бесы, – вы слышали, что бывает так? – начинают обращать на тебя внимание, они оборачиваются и бросаются именно на тебя… А что, разве ты к Богу идешь? Ну а куда же еще идти. Сам же говорил, что полюбить, это все равно что в Него поверить. Полюбить.

А я-то в Него не верю.

Хоть и не могу написать Тебя с маленькой буквы.

Не верю, но не пишу.

Господи, СТРАШНО!

В метро остекленели все живые люди вокруг, куда-то отодвинулись от меня, стали неважными, дальними, дальними, дальними.

Я один с собой. Как же страшно! Все далеко, а я один.

Достоевский писал, что ад на земле наступает, если каждую секунду с тобой рядом находятся чужие люди, и ты ни на миг не можешь остаться один. Но ад наступает и тогда, когда ты остаешься слишком долго в одиночестве. Один сам с собой навсегда – это похлеще, чем быть рядом с чужими людьми, с которыми всегда есть шанс найти хоть слово общее.

Да какая разница, когда ты умрешь, в эту секунду или через сто лет. Неважно, потому что, если есть главное, что ждет после смерти – то ему-то все равно, главному, сколько ждать тебя к себе в гости, через секунду или через век.

Темнота, говоришь…

А вдруг – нет?

Я вышел из метро, поднялся по эскалатору, пошел по улице. Солнце как-то нереально, болезненно сияло, заглушая лучами уличный грохот.

Иду.

Вроде бы в ту сторону, где оставил машину.

Тоскливо, свинцово, хотя боль в боку почти кончилась. Вокруг, несмотря на яркое солнце, холодное лето, и кажется, что даже зима. Что если сейчас, за вот этим поворотом, покажутся заледенелые сугробы. Времени-то, по большому счету, нет. Время существует, чтобы мы боялись старости и смерти и что-то успели главное сделать до того, как заболеем и умрем. Какое это главное – то, что ждет нас? Пройдя несколько десятков метров, словно несколько лет, я остановился и не сразу понял, что вижу: мой бледно-зеленый «Пассат» грузят на желтый эвакуатор. Какая неважность. Двое рабочих в оранжевых спецовках заканчивали свою работу. Мой «Пассат» был для меня чужим.

– А пошлите вы все, – шепнул я, повернулся и пошлепал по скользкому рыхлому снегу к метро.

На работу я опоздал почти на два часа.

Новый секретарь – юный парень со старательным интеллигентным лицом – сообщил мне ухоженным голосом:

– Татьяна Александровна просила вас к ней зайти.

Когда я вошел в кабинет редактора, Татьяна говорила по телефону. Положив трубку, она, прищурившись, смотрела на меня.

– Чувствую, по вашим глазам, Саша, вы хотите покинуть нас. Это так?

Помедлив, я кивнул.

– В общем-то, я сразу поняла, что вы врали о своем желании работать у нас, когда устраивались. Зачем?

– Я не врал, – пожал я плечами. – Я действительно хотел зарабатывать деньги. Но саму работу здесь я не любил и не люблю. Но вы о любви не спрашивали.

– Не спрашивала. Но это подразумевалось.

– Вами. Но не мной.

Мы помолчали. Татьяна вытащила из лежащей на столе пачки сигарету.

– Я вас почти понимаю, Саша, – кивнула она, выпуская дым. – Почти. Итак, причины вашего ухода – это нелюбовь к нашей работе?

– Не только к вашей, Татьяна. Я не хочу работать вообще.

– Да? – она подняла брови. – Мне кажется, что тогда вы сейчас поступаете не до конца честно.