Город одиноких котов - Карпович Ольга

Ольга Карпович

Город одиноких котов

Сборник

–

Город одиноких котов

Все началось с того, что с улиц города исчезли туристы. Растаяла за несколько дней разноголосая, разноликая толпа, которая всегда заполняла улицы Стамбула. Опустели кофейни и бары, где собиралась шумная беспечная публика. Закрылись ночные клубы, где еще два дня назад расслаблялись до рассвета сливки Европейской богемы – юные, прекрасные, талантливые, уверенные, что все в жизни им подвластно и таких досадных неприятностей, как болезнь и смерть, с ними никогда не случится. Все эти праздные гуляки, привычкой которых стало безрассудное прожигание жизни, бросились в аэропорты, чтобы успеть на последние рейсы и разъехаться по странам и домам.

Затем в город ввели войска, оцепили въезды и выезды, объявили комендантский час, а жителям было сказано не выходить из своих домов. И в два дня Стамбул, никогда не спящий, древний, который я так обожаю, опустел. Этот прекрасный город залег в карантин: он дышал смертельным жаром и сотрясался от сухого кашля.

Виной всему был неведомый вирус, который зародился где-то на задворках Китайского провинциального городка: не то сам собой, не то по людскому недомыслию сбежал из секретной химической лаборатории. Болтали разное: что все это были происки кого-то из сильных мира сего, борьба за власть, наказание божие строптивому человеческому роду, социальный эксперимент. В первые дни пандемии, когда за считанные недели вирус охватил весь земной шар и поставил на паузу бурлящий жизненный поток, который, как казалось еще недавно, ничто не могло бы остановить, версии множились час от часу. Но со временем стало ясно, что вирус – не страшилка из интернета, не тема вечерних телевизионных новостей, а наша новая реальность. Реальность, которая уложила в больницу твою коллегу, проехала мимо твоего дома машиной, везущей закрытый гроб – страшная пугающая реальность. Стало ясно, что не так важно, кто во всем случившемся виноват. Главное теперь – как выжить, как вырвать у ласково улыбающейся смерти своих близких.

Моя Стамбульская квартира находилась на пятом этаже старого дома. Расположен он был неподалеку от Таксима, в одном из кварталов Стамбула Бейоглу. Квартал этот нельзя было бы назвать спокойным и тихим. Но мое жилище обладало одним неоспоримым достоинством – громадной террасой, с высоты которой открывался чудный вид. Как любила я в былые времена смотреть оттуда на многолюдные улочки, на буйство жизни, разворачивающееся внизу. И как дико, как страшно теперь мне стало смотреть на вымершие, безмолвные, недвижимые кварталы. Будто ядерная зима опустилась на город. Пустота, тишина, гибельное очарование весны, которая расцветала несмотря ни на что, но была совершенно бесплодной и никому сейчас не нужной. Налетающий с Босфора ветер больше не приносил запаха большого города. Обнаглевшие чайки, полчищами носились по пустому городу в поисках пищи и без страха залетали на балконы. И кошки. Кошки, шныряли по опустелым улицам, воровато выбираясь из-за мусорных баков, не в силах поверить, что населявшие квартал люди, которые их подкармливали, разом куда-то исчезли. Порой мне казалось, что в городе остались лишь кошки – и я.

А потом квартал куполом накрывал мощный плотный звук азана. Таксим расположен на холмах, и потому голос, льющийся с минарета, всегда распространялся здесь особым образом, будто отгораживая нас, оказавшихся внутри него, от всего мира, укрывая, наполняя своим теплом и покоем. Так было раньше. Теперь же эти звуки стелились по мертвенным улицам, по пустынным дворикам и перекресткам, отражались от зеркальных стен наглухо запертых магазинов и кафе, и казались мне поминальным звоном, оплакивающим всех нас: всю нашу нечестивую суетную жизнь, всю нашу агонизирующую землю.

Странность ситуации заключалась в том, что мне эпидемии было бояться нечего. Я прилетела в Стамбул три недели назад – в очередной раз меня привела сюда многомесячная, изматывающая тяжба. Ее затеял против меня человек, которого я некогда любила.

Лихорадка с жаром, ознобом и кашлем свалила меня чуть больше месяца назад, когда – подумать только! – еще мало кто относился к болезни всерьез. Я в то время поехала по делам в другую страну. Врач, лечивший меня, поначалу отмахнулся от моего предположения со смехом:

– Да будет вам! Обычная простуда.

И лишь через несколько дней, вручая мне результаты анализов, смотрел на меня со страхом и даже каким-то восхищением, как на восьмое чудо света.

– Вы были правы. Это действительно оно. Как вы себя чувствуете?

Я же, засмеялась сквозь раздирающий меня кашель, и ответила:

– Доктор, я не умру. Не в этот раз.

И я действительно не умерла. Вскоре пошла на поправку и неведомым образом победила болезнь. А, выздоровев, успела прилететь в Турцию одним из последних самолетов, когда еще были открыты границы. И потому теперь, уже заглянув в глаза смерти и сумев убедить ее, что нам еще рано быть вместе, я в стылом оцепенении смотрела на чумной город. Смотрела, осознавая, что мне невероятно повезло, но не вполне понимая, зачем мне такое везение, если все вокруг падает, бьется в конвульсиях, умирает: не только люди, но и экономика, производство, бизнес. Что делать единственному выжившему в апокалипсисе? В чем найти свое предназначение? Это мне было непонятно. К тому же у меня заканчивались деньги. Судебные баталии хорошенько опустошили мой кошелек за последний год.

От Гордона, человека, из-за которого я и приехала в очередной раз в Стамбул, оказалась заперта здесь, ведь все въезды и выезды оцепили военные, меня отделяли всего каких-то три километра. Три километра, которые в обычное время можно было пролететь на такси, проехать на мотоцикле, пройти пешком, в конце концов, наслаждаясь любимым городом, его суетой и красочностью. Теперь они превратились в огромное, почти непреодолимое расстояние. Я, собственно, и не собиралась его преодолевать. Вместе мы с Гордоном были настолько давно, что под гнетом всех последующих грязных разборок, скандалов, обвинений, измен, пьяных выходок, приводов в полицейский участок и вызовов в суд, те ясные счастливые дни, наполненные влюбленностью, близостью, нежностью и страстью, давно померкли. Я сама не вполне понимала, за что он ополчился на меня, что за больные струны его души я задела, какие раны разбередила. Этот мужчина поразил меня когда-то идеальной красотой и глубочайшим талантом. Сейчас же он превратился в злобного, мелочного, мстительного прохвоста: он скрупулезно собирал какие-то бумажки, копировал мои посты в соцсетях, коллекционировал сплетни, слухи, домыслы – и все это лишь для того, чтобы завести на меня очередное судебное дело о преследовании, травле или бог его знает каких еще моих воображаемых грехах.

Нет, он не был героем моих девичьих грез. Да и тот возраст, когда душа полна романтики, когда надеешься на самое лучшее и мечтаешь об идеале, у меня давно миновал. Гордон был мне интересен. Той давней февральской ночью, когда мы впервые встретились, он вытащил из меня нечто очень важное. Я будто проснулась, мне снова стало интересно жить.

Быть излюбленным героем русского писателя – это много или мало? Вероятно, для него этого было достаточно, чтобы навек почувствовать себя использованным, выпитым до дна и скопированным на книжный лист, чтобы возненавидеть меня всей душой.

И вот я приехала в Турцию, чтобы в очередной раз утереть ему нос. И неожиданно оказалась в пост апокалиптическом кошмаре. Выйти никуда было нельзя, судебное разбирательство, разумеется, не состоялось. И мне оставалось лишь наблюдать в соцсетях, что нового у моего антигероя. Гордон поначалу писал какие-то бодренькие заметки о том, что все нестрашно, мы переживем эпидемию и будем еще рассказывать о ней своим детям. Постепенно тон его записей становился все менее бравурным. И вот, три дня назад он замолчал.

Хотелось бы мне сказать, что я по-прежнему злилась на него. Испытывала злорадство из-за того, что он лишен всех возможностей тешить свое хронически больное самолюбие. Именно так я хотела рассуждать и это было бы справедливо. Но накануне из соседней квартиры люди в защитных костюмах вынесли мою соседку, еще недавно вполне бодрую моложавую женщину сорока семи лет, к которой я, будучи плохо приспособленной к быту, обращалась с просьбой помочь мне со стиральной машиной. Типичная жительница этого трущобного района, одетая как крестьянка, веселая и не унывающая, она охотно подсказывала мне. И вот я смотрела в дверной глазок у двери, которую нельзя было открывать, пока медики не выйдут из подъезда, как эту женщину выносят на носилках. Лицо ее накрыто было каким-то медицинским аппаратом с трубкой. И мне видна была лишь шея – тощая, изможденная, с выступающими, натянутыми в бесплодном усилии вдохнуть, жилами. Медики отрывисто переговаривались по-турецки, поспешно грузили больную на носилки, тащили вниз, во двор, где дежурила ярко-желтая скорая. У меня же в ушах стоял ее сип – страшный, хриплый. Я знала, что, если соседка не выживет, я не увижу ее уже никогда, так как все обряды и церемонии в стране запрещены. Над ней не прочтут молитву во дворе мечети, и родственники-мужчины не понесут ее гроб. Ее не проводят в последний путь, как подобает, а это для любой мусульманки страшнейшее проклятие. И после того, как на лестнице стих топот ног, а из двора умчалась скорая, меня одолело оцепенение. Я задумалась: – а если я здесь умру? Если вирус вернется ко мне, или меня скосит еще какая-нибудь хворь, кто будет хоронить меня? Я совершенно одна, у меня никого здесь нет, и кто знает, когда в опустевшем квартале найдут мое недвижимое тело. Мне вдруг вспомнился мой старый Кавказский друг, и его слова: «Какая разница, где меня закопают?» И действительно: он сгинул впоследствии так, что я не знала даже, куда прийти его оплакать. Такова будет и моя судьба: безымянная могила, о которой никто не знает?