Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

— Вы сильно изменились, — сказал Жанен, вглядываясь в желтое лицо адмирала. — Вы больны?

— Да, я не совсем здоров… Следовало бы лежать в постели, но приходится заниматься делами. — Колчак посмотрел выше головы Жанена и сухо сказал: — Вчера я получил радиотелеграмму Клемансо и Ллойд-Джорджа. Вы, наверное, приехали по поводу этой телеграммы?

— Да, — сказал Жанен. — Я приехал по поводу этой телеграммы. Я имею приказ принять главное командование над всеми армиями в Сибири, над всеми армиями союзников, включая и русские армии.

— Да-да, все это я знаю из телеграммы, — сказал Колчак. — Но я считаю это несвоевременным и вредным.

Жанен с удивлением взглянул на адмирала и улыбнулся так, будто принял его слова за шутку.

Улыбка француза взбесила Колчака. Он сразу утерял спокойствие и вскочил с кресла.

— Я отвергаю… Я отвергаю предложение Клемансо и Ллойд-Джорджа.

— Отвергаете? — спросил Жанен.

Реньо опустил глаза и, как бы прислушиваясь, склонил набок голову.

— Отвергаю! — Голос Колчака срывался на крик. — Это можно было делать раньше, до тех пор, пока я не стал у власти. Но теперь… — Он с грохотом отодвинул кресло и зашагал по кабинету. — Неужели во Франции и в Англии никто не понимает, что верховное командование неотделимо от диктаторской власти? Что такое диктатор без армии? Я пришел к власти с помощью военного переворота, армия питает ко мне доверие… Она потеряет это доверие, если только будет отдана в руки союзников…

— Нисколько, — возразил Жанен. — История знает немало случаев, когда армии различных стран объединялись под общим командованием какого-нибудь генерала. Однако никто никогда не поднимал вопроса о потере доверия к правительствам тех стран, которые согласились отдать свои войска под командование чужого, но союзного им полководца.

— Смею вас уверить, ваше превосходительство, — желчно сказал Колчак, и лицо его приняло выражение оскорбленного высокомерия. — Смею вас уверить, я прекрасно знаю военную историю. Я достаточно долго и детально изучал ее, служа в морском генеральном штабе… Но это война необычная, это война гражданская.

— Война есть война, — сказал Жанен.

— В условиях гражданской войны иностранец не будет в состоянии руководить национальной русской армией, — продолжал Колчак, не расслышав слов французского генерала. — Разве я претендую на самостоятельное решение всех военных вопросов? Нет. Решения будут совместные, общие, потому что общие задачи и цели… Но верховное командование должно все время оставаться русским. Назначение иностранца верховным главнокомандующим только усложнит дело. Население Сибири это воспримет по-своему. Оно будет оскорблено. Это даст лишние козыри в руки большевистских агитаторов… Нужно знать русских…

— Я знаю русских. Я окончил русскую николаевскую военную академию, — сказал Жанен.

Колчак вскинул голову.

— В данном случае важны не ваши знания русских, а ваша французская фамилия…

Он окончательно утерял власть над собой и заметался по кабинету так, будто внезапно ослеп и не мог отыскать потерянную дверь, в которую хотел выскочить.

— Как этого не понять? Как этого не понять? — бормотал он. — Диктатор без армии… Что такое диктатор без армии?..

— С ним невозможно говорить. При каждом слове он вскипает, как молочный суп, — шепнул Жанен послу Реньо.

Реньо по-привычке улыбнулся.

Жанен подождал, пока адмирал немного успокоится, и заговорил снова лишь только тогда, когда тот опять вернулся к столу.

— Я понимаю ваши опасения. Не скрою, они имеют под собой некоторое основание. Я знаю, что русские не любят иностранцев. Вспомните не оцененного Барклай-де-Толли, который спас Россию, — сказал он, по обыкновению враждебных России иностранцев все заслуги Кутузова приписывая Барклаю. — Вспомните Барклай-де-Толли… Я не предаюсь иллюзиям и наперед знаю, что буду в России тоже нежеланным гостем. Но я солдат и, как солдат, должен выполнить приказ моего правительства.

— Даже если выполнение этого приказа погубит наше общее дело? — спросил Колчак, в упор посмотрев на Жанена.

— Приказ есть приказ. Я должен повиноваться, — сказал Жанен.

— Не каждый приказ следует выполнять, — сказал Колчак. — Не каждый… Это прямо относится сейчас к вам, к приказу французского правительства… Французское правительство! — закусив удила, продолжал он. — Париж далеко, и не так трудно там ошибиться. Там слишком много болтают… Слабость человеческого ума! Он не умеет молчать даже тогда, когда ничего не понимает. Чем люди меньше знакомы с фактами, тем свободнее судят о них… Так всегда и во всем… Диктатор без армии — ничто. Без армии он превратится в политика, не имеющего реальных сил, в политика, равного всем другим политикам. А сейчас нам в Сибири нужна сильная единоличная власть. Это бы следовало понять французам…

Вдруг Колчак спохватился, что наговорил много лишнего, что французы могут счесть его крайним монархистом, и замолчал.

Он оперся руками о стол и опять увидел перед собой карту с красными точками. Злоба, ненависть, обида и страх охватили его с новой силой. Он вдруг почувствовал себя беспомощным, оставленным всеми, нелюбимым и, самое главное, играющим смешную роль — роль правителя, против которого восставал народ, и главнокомандующего, у которого отнимали армию. И он ничего не мог сделать, ничем не мог защитить своих прав. Он был бессилен. Не он руководил событиями, не он делал историю, как мнил, добираясь до диктаторской власти, им самим руководили Вильсон, Ллойд-Джордж и Клемансо, сделавшие его правителем Сибири. Теперь они предлагали ему сдать армию вот этому сидящему напротив «блестящему» генералу Жанену, совсем не стесняясь сделать его — Колчака — смешным в глазах даже приближенных. Кем становился он — верховный правитель, адмирал Колчак? Шутом на троне? Ширмой, за которой действовали другие? Козлом отпущения за чужие грехи? Они платили и они требовали подчинения себе, требовали с наглостью ростовщика, схватившего за горло попавшего в его власть неудачника, рискнувшего на заманчивое, но опасное предприятие. И самое ужасное для него было то, что он понимал свое бессилие. Страх и ненависть боролись в нем.

Жанен сидел, внимательно рассматривая золотое шитье на обшлаге рукава своего мундира, и молчал. Лицо Реньо выражало озабоченность