Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

Здесь все еще стояла затянувшаяся осень. Мокрая земля была усеяна жухлыми желтыми листьями.

Торопясь поспеть к заводскому обеденному гудку, Василий все ускорял шаги. Он миновал сквер, городской пруд, прошел мимо белого и зеленого соборов, мимо особняков с резными карнизами и колоннами у парадных дверей, мимо домов-лачуг и мелочных лавок и вдруг приостановился, пораженный внезапным безлюдием улицы.

Город кончился. Впереди лежал пустырь, и за ним в отдалении поднимались черные трубы завода.

Плотная синяя туча дыма, слепя солнце, ползла над рабочим поселком. Городской шум сменился лязгом и грохотом железа, словно где-то здесь, совсем рядом, может быть, за глухой кирпичной стеной, возле которой шел Нагих, катила свои гремящие волны неспокойная железная река.

Воздух был сизым и душным. Пропитанный влагой и каменноугольным дымом, он казался сизым туманом.

Сквозь несмолкаемый грохот железа с озера за старей заводской плотиной доносился плеск встревоженной ветром воды.

Василий прошел вдоль кирпичной выщербленной стены и остановился у толстых сосновых бревен, россыпью лежащих невдалеке от заводских ворот. Он оглядел раскинувшийся за неширокой площадью рабочий поселок и, закурив, сел на ошкуренное дождями и солнцем старое бревно.

Время приближалось к обеду. Из поселка через площадь к заводским воротам торопливо шли женщины с маленькими узелками в руках. Две из них подошли к бревнам и стали устраиваться рядом с Василием. Одна была совсем молоденькая, почти девочка, с большими беспокойными глазами, другая постарше, лет тридцати, черноволосая и смуглая, как цыганка.

— Рановато, поди, пришли маленько, — сказала девушка, развязывая узелок. — Не шабашат еще…

— Зашабашат, — сказала черноволосая женщина, мельком взглянув на заводские ворота, и обернулась к площади. — Вон, гляди, и каторжная вдова идет, а она время знает, не ошибется…

Василий посмотрел на площадь. Мимо небольшого холмика, видимо братской могилы, шла высокая худощавая старуха. В одной руке она держала длинную, как посох, палку, в другой — маленький узелок.

Голова у старухи до самых бровей была повязана черной косынкой. Концы косынки лежали, как у черницы, на плечах. Лицо было строгим, с глубокими темными впадинами глаз, с сухощавым носом и плотно сомкнутыми губами.

Шла она медленно, но удивительно прямо, не горбясь, несла свое старческое тело.

Василий, хмурясь, посмотрел на черноволосую женщину.

— Зачем вы ее так обзываете? Она вам, небось, в матери годится.

— Я ее не обзываю. У нас все ее так кличут, — сказала женщина.

— К чему это? Что это значит — «каторжная вдова»?

— Мужа у нее «каторжным мастером» прозывали, на каторге он был. А как умер муж, и к ней это слово пристало — каторжная да каторжная. — Черноволосая вздохнула и опять посмотрела на заводские ворота.

К каменной ограде собиралось все больше женщин. Они развязывали свои узелки и рассаживались на бревнах в ожидании обеденного гудка.

— За что же он каторгу отбывал? — спросил Василий.

— А кто его знает… — Черноволосая пристально посмотрела на Василия и прибавила: — Известно, за что рабочий человек на каторгу попадает, не за воровство же, не за разбой…

Василий взглянул на идущую через площадь старуху и спросил:

— Что же, сын у нее на заводе работает?

— Нет, не работает, — сказала женщина.

— Кому же она обед носит?

— Неизвестно кому и носит… Кому придется… Раньше сыну носила, а теперь и сына нет…

— Не иначе, ума она лишилась, — сказала девушка и беспокойно повела глазами в сторону каторжной вдовы. — Вот так и ходит ни к кому, так и ходит…

— Лишишься, милая, с такого-то горя, — сказала женщина. — Кабы их, сыновей-то, десяток был, кабы они купленные… Одного вырастила, и того по тюрьмам да острогам в могилу свели…

Заглушая голос женщины, протяжно взвыл обеденный гудок, и сильней повалил густой дым из заводских труб. Небо, как копотью, затянуло сизой хмарой, и ослепленное солнце казалось черным. Стало пасмурно, как перед грозой.

Каторжная вдова подошла к толстому кряжу, развязала узелок и разложила на платке ломтики ржаного хлеба, соленые огурцы и куски вареного мяса. Потом повернулась к заводским воротам и стала пристально смотреть на них.

Грохот листопрокатных станов смолк. Отчетливо послышался плеск воды у заводской плотины, смешанный с посвистом ветра в голых ветвях деревьев.

Ворота растворились с протяжным скрипом.

Нагих посмотрел на заводской двор. Он увидел вымощенную круглым булыжником дорогу, груды железного лома, клубки спутанной металлической стружки, кучи битого кирпича и черные стебли мертвого чертополоха с висящими, как грязные тряпицы, измятыми, рваными листьями.

По двору небольшой толпой шли рабочие.

Нагих вглядывался в их лица с надеждой увидеть среди других Павла Берестнева и в то же время невольно следил за каторжной вдовой.

Он заметил, что жены рабочих тоже исподтишка наблюдают за старухой с жалостью и любопытством. Никто ни о чем не спрашивал старуху, и никто не осмеливался заговорить с ней. Все делали вид, что не замечают ее.

Выходя из ворот, рабочие отыскивали жен и присаживались на бревна за трапезу. Ели они молча, торопливо и, так же как и жены их, старались не смотреть на то бревно, где расположилась каторжная вдова.

Однако, когда старуха поднялась и, стуча посохом, направилась к молодому веснушчатому парню с измазанным сажей лицом, все невольно обернулись в ее сторону.

— Тебе никто сегодня не принес обед? — спросила она, останавливаясь подле парня.

— Некому носить мне обед, я приезжий, — сказал парень.

— Нелегко работать голодному… Идем, я накормлю тебя, — сказала старуха.

— Ладно нам и так… — Парень с ожесточением поковырял пальцем в ухе. — Ничего со мной не сделается, подожду до вечера…