Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

Никита воспрянул духом.

«Вот-вот, — думал он. — Сейчас Лукин покажет письмо, и сейчас разъяснится вся эта неразбериха». — Он улыбнулся Лукину и с надеждой посмотрел на Павла Никитича, ожидая, что тот сейчас дружески протянет своему пленнику руку.

Однако Косояров руки Лукину не протянул, а только пожал плечами и несколько раз хмыкнул себе под нос, что должно было, видимо, означать иронический смешок.

— Да кто же вас к нам сюда без документов пошлет? — сказал он. — У каждого белого лазутчика документ всегда найдется и в порядке будет. И чем гнусней лазутчик, тем, заметьте, документы у него лучше, убедительнее. У кого власть, тому нетрудно любой документ изготовить или чужой использовать. Вот как выходит. Без документов-то оно вернее теперь получается. Все, кого вы тут видите, все до одного без всяких документов, а между тем ни один у нас сомнения не вызывает, потому что документ у нас общий — круговая порука. Каждый из нас другого, как самого себя, знает и, заметьте, не только по имени да по отчеству, нет, всю подноготную знает. А вы хотите, чтобы вам на слово поверили, да еще при таких, можно сказать, сомнительных обстоятельствах. Как же нам с вами быть?

«Он сумасшедший, — содрогнувшись, подумал Никита, глядя на раскрасневшегося Косоярова, который, увлекшись ролью следователя, говорил, уже обращаясь не к Лукину, а к партизанам, обступившим его. — Он сумасшедший, неужели никто не видит?»

— Да-да, — говорил Косояров, хитро подмигивая партизанам. — Всякие теперь люди бывают, всякие… На слово никому верить нельзя. Слова — что вода. Цена им грош. Это мы понимаем, мы воробьи пуганые, старые. Нас на мякине не обманешь. Вот нам говорят, что в отряд к Полунину шли, и, конечно, сюда шли, кто об этом спорить станет. Не грибы же они в самом деле собирали в эдакой тайге, да еще в зимнюю пору. Сомнений нет, что в отряд шли, только зачем? Вот в этом весь вопрос. Зачем они сюда пожаловали и откуда им известно было, что отряд в этих лесах находится, когда, кроме нас, этого никто знать не мог. Разве патрули японские, которые дни и ночи по дорогам болтаются…

В толпе послышался смех. Потом кто-то крикнул:

— Чего ты с ними, Павел Никитич, кобенишься? Отправить их зараз в Могилевскую губернию.

Никита знал, что на языке партизана «Могилевская губерния» означает расстрел, и, вздрогнув, обвел взглядом толпу.

Со всех сторон на него смотрели партизаны: одни просто с любопытством, другие — исподлобья, взглядом суровым и недоброжелательным.

Только теперь, увидав чужие, холодные лица, Никита понял, что все не так просто, как ему казалось вначале, и что вера партизан в ясновидца Косоярова незыблема. Ему стало страшно.

«Да нет, не может этого быть, — успокаивал он себя. — Не может быть… Не сумасшедший же он в самом деле… Он испытывает нас… Хочет проверить, а потом скажет, что все это пустяки и не стоит обращать на его слова внимания…»

Толпа зашевелилась и зашумела. Скрип снега под ногами людей, голоса спорящих и выкрики слились в единый гул, как треск сучьев и свист огня в разгоревшемся костре. Все говорили враз, все торопились, и непонятно было, к чему шумели и о чем спорили все эти люди.

Не сразу Никита различил выкрики и отдельные голоса, но вдруг услыхал:

— Расстрелять, расстрелять!..

— Прав товарищ Косояров… Легавить пришли…

— Ужом вьются… Видать птицу по полету.

— Разменять их к чертовой матери…

…Поднятые вверх кулаки, сомкнутые брови, искривленные в крике рты. На мгновение Никита останавливался на чьем-нибудь искаженном гневом лице и тотчас же забывал его.

Ему сначала казалось, что о расстреле кричат все партизаны и все требуют ему с Лукиным смерти, но внезапно он услышал другие голоса. Они позже вошли в его сознание, но, войдя, зазвучали все яснее, громче и отчетливее.

— Расстрелять проще всего, нет, ты разберись, что к чему…

— Проверить следы нужно…

— Может, люди свои, а мы их под смерть подведем.

— Почему следы не проверили, теперь кричи, что хочешь…

Косояров стоял, опершись на саблю и опустив голову так, будто прятал от всех глаза, чтобы никто до времени не мог прочесть в них принятого им решения. Но вот он поднял голову, окинул немым взором партизан и потер одна о другую озябшие бескровные руки.

Стихло даже дыхание толпы.

— Зачем же их расстреливать? — сказал Павел Никитич и опять потер руки. — К чему зря патроны тратить… Мы их лучше повесим…

Никите показалось, что слова старика прозвучали оглушительней грома, точно один он был во всем мире и один говорил. И Никита видел сейчас только его одного, сгорбленного, как бы придавленного непосильно тяжелой ношей, которую он взвалил на свои старческие плечи. Кривая сабля болталась у него на боку, и нелепо топорщилась огромная черная кобура пистолета.

Вдруг сквозь звон в ушах Никита услышал голос Лукина, показавшийся ему идущим откуда-то из глубины леса.

— Значит, приговор вынес? — говорил Лукин. — Значит, тебя ничем не убедишь, тебе и письмо комитета ничто… Ладно, действуй, как знаешь. Только хотел я тебе вот что сказать. Хорошенько запомни. Может, кого из наших читинских подпольщиков тебе встретить придется, так расскажи им, что приходил к тебе Кирилл Луконин и красногвардейца одного привел — парень хотел в партизанский отряд поступить — и что ты их обоих, и красногвардейца и Кирилла Луконина, повесил. Товарищи тебя за это крепко поблагодарят. Запомни же: Кирилл Луконин.

Никита смотрел на одного Лукина, но с поразительной ясностью видел все сразу: и Лукина, и старика с кривой саблей, и партизан, и голые осины с торчащими в стороны костлявыми ветвями. Он примечал даже выражение лиц каждого участника этого странного суда и порозовевшие стволы берез на горе, запирающей падь.

Теперь голос Лукина наполнил