Небеса - Анна Матвеева

Скандал в одно утро стал достоянием всей страны — не об этом ли мечтал Зубов, скромный зритель чужой казни? Как он говорил: «Партер, партер!»

В кабинет заглянула Ольга Альбертовна:

— Глаша, читала? Мало не покажется.

Она ушла, надевая очки, которые всегда снимала во время разговора, будто бы очки мешали валькирии произносить слова. Я собрала в пачку распухшие газеты и подумала, что не хочу больше заниматься журналистикой.

Вера вернулась по самой темноте, села на мой стол, стащила с головы шапочку. Влажные волосы пахли, как у ребенка.

— Говорят, будет еще одно разбирательство, из Москвы миллион звонков. Иди домой, Аглая, — сказала Вера, потянув руку к сигаретной пачке, которая осклабилась на столе в зубастой улыбке. — Курить не будешь?

— В последнее время не хочется, — уклончиво сказала я и пошла к шкафу за курткой.

Мне вправду не хотелось курить — странно, ведь эта привычка одна из самых липких. Прежде я не могла обойтись даже часа без спасительного горячего дыма. Удобно — лишь только нервы запружинят, можно схватиться за сигарету и вместе с дымком избавиться от переживаний. Табачный запах мне, впрочем, никогда не нравился — и когда я только начинала курить, то даже носила в сумочке тюбик зубной пасты (жвачки и «тик-таков» у нас в Николаевске в ту пору не было). Перед тем как позвонить в домашнюю дверь, я отвинчивала ребристую крышечку и выдавливала на язык едко-мятную горошину. Предосторожность отнюдь не праздная, потому что мама подозрительно обнюхивала меня в коридоре. Она долго удовлетворялась мятным привкусом дыхания, пока подлая Сашенька не посоветовала маме понюхать пальцы моей правой руки… Сашенька, как же часто я вспоминала тебя в те дни…

…Петрушка спал, уткнувшись носом в разлохмаченного, Сашенькиного еще медведя, а мама бормотала на кухне «строки». «Строки», мантры, молитвы… Разве не все равно, каким ключом открывается дверь — лишь бы замок поддавался?

Ночью в мой сон ворвались странные звуки. Петрушка сидел в кроватке и беседовал с пустотой. Свет ночника выхватывал скудный кусок комнаты, но сын смотрел в темноту и меня не замечал. Лепетал свои: «Э! Ааа! Тя-тя-тя!», улыбался, выслушивая тихие ответы. Я хотела взять его на руки, а он засмеялся колокольчиковым смехом…

…Ангел? Петрушка видел ангела?

Утром я рассказала маме об этих ночных беседах, и она тут же закрылась с телефоном в ванной. Включенная вода глушила мамины слова.

Но я должна была догадаться, должна бы!

Глава 39. Дитя Луны

Рабочий день открылся нудной летучкой — то была дань старорежимным традициям «Вестника». Мы героически высидели в секретариате час, и Вера так явственно перебирала ногами под столом, что могла бы напомнить молодую гончую, запертую на псарне под самую охоту. От скуки мы вздыхали по очереди, и спортивный обозреватель Рафаэль возмущенно скашивал в нашу сторону сливовый глаз. Марина Ивановна тоскливо слушала Рафаэля, Белобокова спала, уложив подбородок на острое копье карандаша, Василий поминутно взглядывал на часы, будто школьник на алгебре. Наконец пытка кончилась, и мы вышагнули из жаркого кабинета. Вера почти сразу заговорила:

— Ты знаешь, что Зубов уезжает в Москву? Ему дали кресло в каком-то министерстве.

Я представила себе это кресло не в переносном смысле, а в самом что ни на есть привычно-мебельном: багровый бархат, фигурная резьба подлокотников, крепкие кривые ножки. И Зубов, восседающий в нем, как на троне, поправляет корону, надоедливо сползающую на голубые глаза. Корона ему к лицу, думала я, пытаясь вымостить фантазиями разбитую дорогу и не чувствовать, как разливается по жилам острая жгучая боль.

Он уезжает в Москву, и это не бегство, но четкий перелет с одной ветки на другую: богатую плодами и тенью. Я все еще слышала Верины слова — выцветавшие на глазах, как убитые бабочки или рыбы, лишенные воды, они прорастали во мне.

Вера скидывала вещи в сумку, диктофон она всегда носила за шнурок, будто дохлую крысу. В последнее время Вера стала напоминать мне Сашеньку: внешним изяществом, жесткими манерами, неприступным видом. Не поделившись с Верой новостями, я поступала худо, но, увы, мне была слишком хорошо знакома журналистская ипостась Веры Афанасьевой. Из моих откровений Вера намыла бы первополосный скандал.

Смешно звучит, и все же… Мне хотелось уберечь Зубова — хоть это походило на жертву зайчика в пользу голодной лисы. Я знала, что Зубов даже не остановится поднять с дороги мое раздавленное тело, но ложилась под телегу с радостью. Ведь я делала это из-за любви. Я любила Зубова, через запятую, преступника, циника, убийцу, меломана, гея, несчастного человека, пожелавшего заделаться богом. Моя любовь никуда не собиралась исчезать. Возможно, со временем мне удастся поселить ее в глухой чаще или заточить в тюрьме: все же я никогда не смогла бы осознанно вредить депутату, как не смогла бы помогать ему в злодеяниях.

Теперь, когда скандал выплеснулся за края Николаевска и расплывался по стране, я поняла цену мстительности Зубова и его желание остаться в зрительном зале. Так израненные самокопанием драматурги смотрят пьесу с галерки, так герой американских комиксов прячет под маской лицо, так Зубов скромно наслаждался чудовищными последствиями своего каприза, перебирая пальчиками газеты — будто нотные сборники в поисках желанного ноктюрна… Быть может, депутат и вправду ставил эксперимент, один из первых опытов грандиозной новой науки, где властвуют людские страсти?

Сейчас лавры моего Зубова и его первенство могут оспорить иные жонглеры человеческими грехами, но в те годы он был такой один, и вся эта история не могла случиться ни в одном городе, кроме Николаевска.

…Я звонила домой несколько раз, но дождалась только длинных гудков. Списала на погоду — даже в суровых редакционных стенах припахивало весной, за окном отчаянно орали птицы и мама вполне могла пойти гулять с Петрушкой, хоть и не любила «тратить энергию зря». После обеда в буфете, где унылый Василий выполнял дневные нормативы по коньяку, я погрузилась в подготовку пятничного номера. В газетном деле все идет так быстро и нервно, что можно забыться и без всякого коньяка — тем более Вера не явилась даже к вечеру и мне прилетало за весь отдел. Только на выходе из Дома печати я вдруг вспомнила, что с самого утра не слышала о Петрушке.

Окна были темными, и я подумала, что все спят, хотя на часах только восемь. Открыла двери ключом и постаралась бесшумно расстегнуть сапоги: два «вжика» громко разрезали тишину. На цыпочках я прошла в детскую, привычно наклонила голову в кроватку, чтобы поцеловать крепкое яблоко щечки. Губы мои коснулись холодной подушки — кроватка была пуста.

Танатофобия, с детства освещавшая мне дорогу, сильно истаяла в последние месяцы. Я почти привыкла к мыслям о смерти — из примы-балерины она превратилась в заурядную статистку, и знакомство обесценило величие умирания. Во всяком случае, Мертвый Кролик смог бы напугать меня не многим больше Кролика В Жилете И С Карманными Часами. Я испытывала нечто вроде странной ностальгии — так некоторые больные приукрашивают в воспоминаниях свои телесные страдания. Воспоминаниям время идет на пользу, и по прошествии лет твоя фигура возвышается над толпой и обнаженная грудь светит, как луна, хотя на деле ты вместе с этой самой грудью пряталась в дальних баррикадах и в тебя не угодило ни единой пули.

Я выстраиваю барьеры сплетенных слов — барьеры между мною и воспоминаниями: мне как прежде страшно воскрешать в деталях ту мартовскую ночь. Петрушки не было в кроватке. Он исчез из нее, и точно так же он исчез из моей жизни.

Проклятое животное — человек, даже в ту жуткую минуту мой первый страх был не за сына, а за себя — я знала, каким кошмаром обернется без него моя никчемная жизнь. Потом пришла вторая волна ужаса, я поняла, что это не случайное совпадение, а тщательно спланированное похищение.

Я включила свет и снова ударилась взглядом о пустую кроватку — наверное, так же больно будет удариться переносицей о ее металлические прутья. О, они впервые напомнили мне могильную оградку. Все милые следы маленького человека безжалостно били мой взгляд — погремушечный клоун заброшен под стул, крохотные штанишки доверчиво раскинулись на спинке дивана, и от подушки, которую я все еще сжимала в руках, пахнет молоком и малиной.

Мама давно не приходила с тренингов позже семи часов. Подруг, у которых она могла бы задержаться, больше не было — преданность «Космее» требовала слишком частых вливаний энергии, на милое и необязательное общение у мамы просто не оставалось сил. Мама уехала вместе с Петрушкой, и скорее всего они не вернутся.

С подушкой в руках я добрела до ванной — в стаканчике гордо реяла единственная зубная щетка, будто флагшток покинутого королевства. Мамины вещи исчезли — не в том количестве, что требовалось для постоянного отсутствия, это подтвердил мой быстрый обыск. Пропали Петрушкины одежки, бутылочки и памперсы, а вот коляска преспокойно стояла в прихожей — раньше я не замечала, как она похожа на гроб. Я включила свет во всех комнатах, словно спятивший шпион шарилась в ящиках и на полках, разыскивая подсказку.