Небеса - Анна Матвеева

— Да что ты? Я знаю множество евреев, которые называют собратьев по крови жидами.

— Почему вы так расслабленно делитесь со мной секретами? Так сильно доверяете?

Депутат ласково улыбнулся: я словно бы упала в пуховые подушки от этой улыбки.

— Разве это я стоял с плакатом у храма? Разве я сочинял обличительные заметки? Может, я ездил с жалобами к Патриарху? Подкупал журналистов? Стрелял в Алешу? Я депутат и честный делец, у меня даже бухгалтерия в относительном порядке. Пульт управления покинут, и машина движется самостоятельно. Меня в этом орнаменте не видно: я стою за широким деревом того самого леса. Я слон, которого проглотил удав. А главное, дорогая, даже если ты решишь оспорить мои слова и поделиться знаниями с обществом, то смолкнешь уже на второй фразе. Потому что ты меня любишь. И это правильно — бога надо любить.

— Все же вы не самоудалились полностью, а выступаете передо мной, как Майя Плисецкая. Как эти персонажи из голливудских фильмов, что рассказывают о своих злодеяниях с подробностями и дулом у виска.

— Мне нравится твоя преданность зевгме, — живо откликнулся Зубов. — И вообще ты складно излагаешь мысли. Но эти обвинения в пошлости — как ты можешь так обижать меня, меня — одинокого ангела смерти, или просто — ангела?

Его подбородок жалобно дрогнул, но Зубов тут же рассмеялся, обесценив сказанное. Блеснув прощальной улыбкой, аккуратно обошел меня стороной. Входная дверь открылась и тут же закрылась вновь: под ней лежал яркий прямоугольник света, похожий на письмо.

Глава 38. Истинно так

Петрушка перестал спать. Выгибался всем тельцем, хватался жадно за бутылочку, потом выкидывал ее из кроватки, так что летела, несчастная, с глухим стуком по комнате и не могла остановиться: крутилась как юла. Я тоже не спала — носила плачущего малыша на руках и пела ему про генерала Скобелева, только что попавшего в тюрьму. Мало похоже на колыбельную, но Петрушка затихал, грыз свой крошечный кулачок. Я начинала клевать носом, стоя валилась в сон. Сыночек прижимался личиком к моему плечу, на рубашке оставались влажные пятна. Уснуть было страшно, во сне я могла уронить Петрушку, поэтому таращила глаза как сыч, пока дыхание ребенка не успокаивалось.

Тогда я укладывала Петрушку в кроватку, над которой висела теперь старая иконка, и говорила Божьей Матери:

— Пожалуйста, посмотри за ним!

Она склоняла голову набок и крепко прижимала к себе своего Младенца.

Всего через полчаса Петрушка снова начинал плакать и выгибаться.

Вера запретила мне приходить в редакцию, пока Петрушка не поправится: «Нашлось «золотое перо»! Справимся как-нибудь». Я выталкивала коляску на улицу, думала, что сыну станет лучше на воздухе. Какое там! Он кричал, как маленький зверь.

В зимнем парке было пусто — поэтому я издали заметила старуху с фиолетовыми наростами на лице. Старуха шла на меня, как крейсер на врага, была она очень грузной, и вместо лица у нее — набрякшие темные мешочки, следствие жуткой болезни. Невозможно разобрать, где у старухи глаза, где губы; я и не разглядывала, сжалась, будто вальдшнеп под прицелом.

Пока я судорожно крутила коляску, пытаясь не то спрятаться сама, не то укрыть Петрушку, старуха склонилась прямо над сыном:

— Уросит?

Голос у нее был чистым и звенящим. Только по ошибке он мог угодить в такое тело.

— Кричит, — испуганно подтвердила я.

Петрушка внимательно рассмотрел старухино лицо, прерывисто вздохнул и закрыл глазки. Уснул!

Старуха растянула свои мешочки в стороны, я догадалась, что она так улыбается.

— Нехристь, вот и уросит. — Снова этот звенящий голос. — Грыжу накричал себе. Неси дите в храм, и пусть окрестят его.

Старуха медленно уходила прочь. В руке у нее была кривая березовая палка — даже не палка, а деревце, маленькая березка с обломленными ветками.

Петрушка открыл глаза и горько заплакал.

…Мы встретились в парке: Петрушка задремал, толстые щечки раскраснелись на морозе.

Я долго объясняла, почему мы не крестили малыша раньше.

— Завтра, — сказал Артем. — Приноси его ко мне, в девять часов сможешь? Отпросишься у Веры, если что…

Имя спорхнуло с языка — так птенец без позволения пернатых родителей вываливается из гнезда.

— Я знаю, кто ваша жена. — Мне было неловко говорить Артему, что Вера доверила мне их историю, и о грядущем разводе я тоже, к сожалению, знала. После чего стала видеть в высокомерной Афанасьевой трогательную и хрупкую, как обледеневшая веточка, Веру. В ней был сокрыт другой, внутренний человек — щедрый и нежный, и ради него можно было потерпеть Верину холодную язвительность. Броня для непосвященных, и только.

Артем неуклюже пытался сменить тему:

— Петрушка похож на маму или на отца?

— Пока не видно, — уклончиво сказала я.

— Кем был его отец?

— Бизнесменом. Знаете, батюшка, о нем я и хотела рассказать. Крестины Петрушки — вещь важная, но это повод для встречи, а теперь будет причина.

Артем вздохнул глубоко, как будто его просил об этом врач с фонендоскопом.

Мы на два раза обошли немаленький парк. Заледеневшее от долгой зимы озеро медленно сдавалось на требовательную милость первого тепла: в эти дни начиналась весна, далекая от календарей — взбалмошная и своевольная.

Я примостила коляску между березами, картинно раскланивающимися в разные стороны. После зубовских откровений минула не одна неделя, но только теперь я решила довериться Артему.

— Вы не сердитесь, батюшка, полной правды я не открою, вам один человек дорог, мне — другой… Недавно я наводила порядок в квартире Сашеньки. Хотела взять на память ее книгу, сонеты Шекспира, а там было письмо. Сашенька уже оставила одну прощальную записку — фальшивку для отвода глаз. Подлинное письмо хранилось в Шекспире. Сашенька писала, что ее смерть — желательная и желанная часть самопознания, всего этого бреда, который космейцам подают в качестве высоких откровений. Бугрова фактически благословила ее самоубийство, якобы так она скорее избавится от сношенной оболочки и воспарит в небеса…

— Невежливо перебивать, но, может быть, ты покажешь мне это письмо?

— Его у меня нет. — Я глянула Артему в глаза, и он быстро спросил:

— Что же Сашенька… Что она писала дальше?

— Алеша был почти разорен. И в последние месяцы впрягся в некий проект, имевший отношение к церкви.

Отец Артемий встретил нас в крестилке, купель была наполнена теплой водой. Петрушка завороженно смотрел на горящие снопы свечей, а я крепко прижимала его к себе. Мне не дана вера с крещением, но пусть ее предадут моему сыну! Может быть, она парит в этом сладком воздухе или таится на дне купели, на кончиках пальцев серьезного Артема?

Я опасалась, что Петрушка начнет некрасиво капризничать во время крещения, но он так строго и внимательно следил за действиями священника, словно бы проверял их на тщательность: вдруг батюшка схалтурит?

— Пойдем-ка в алтарь, — как взрослому, сказал Артем Петрушке. Петрушка не возражал. Он крепко обнял Артема за шею и посмотрел на меня свысока.

Теперь я стала его крестной матерью — и, принимая в объятия тепленького мокрого мальчика, пыталась отыскать в себе новые чувства. А вместо этого вспомнила давние ожидания в притворе Сретенки: в парке за окнами чернели деревья, и пальцы помнили их кору. Над парком нависали дома, где была запечатана моя сумрачная юность, безжалостно залитая водкой и подожженная костром из тысяч сигарет.

— Аминь, — сказал отец Артемий.

Окрещенного Петрушку пришлось сдать на руки маме: она кричала вслед, чтобы я не думала задерживаться — сегодня в «Космее» важный тренинг.

Я не стала рассказывать маме о втором Сашенькином письме и сделала это ради Петрушки — иначе у Бугровой был бы на руках жирный козырь: воля покойной матери. Мама много раз заикалась о том, что Марианна Степановна давно не видела ребенка, но я рычала отказ. Увидев на гладенькой детской грудке крестик, мать раскричалась:

— Что ты натворила!

Я оставила ее в крике, и малыша тоже не в лучшем настроении — он не любил, когда я уходила.

…Вера пронеслась мимо, бросив на ходу:

— Новая волна! Почитай, я на столе оставила.

Там вправду была свалена целая куча читаных, вспухших газет, первые полосы украшены снимками Сергия. Заголовки спорили друг с другом в оригинальности и все равно повторялись: «Голубой епископ», «Страшная тайна владыки», «Николаевский архиерей насиловал мальчиков». Я пробежала взглядом одну заметку, другую, третью… Ничего нового в сравнении с ноябрьским выбросом: казалось, будто все эти статьи сочинялись заранее. Будто их готовили и адаптировали к стилю каждой газеты, но прикопали сделанное — до времени. Теперь все разом выстрелили — общий дым затянул картину битвы.