Небеса - Анна Матвеева

Он сам во всем виноват, думал Артем, и только Верино благородство вытягивает их из болота. Теперь он чувствовал острую благодарность к жене, просто изнывал от желания помочь ей, сделать для нее все, что она только пожелает.

В ближайшие дни Вера перебралась к родителям, вернее, в их пустой городской дом — те так прочно вписались в деревенскую жизнь, что даже и размышлять не желали над возможностью вернуться в Николаевск. Вслух Артем обещал, что к лету — не позднее — освободит квартиру, про себя же знал, что это случится намного раньше.

У них осталось еще нечто общее: пусть ни Вера, ни Артем не обещали друг другу выяснить правду — какой бы она ни была, но каждый собирался это сделать. Вера больше всего опасалась, как бы правда не просочилась между пальцами, не ушла бы в прошлое — как вода в пересохшую почву. Артем никакими опасениями не мучился и решил разворошить тлеющие угли — тем более тлели они недолго: занимался новый костер.

Артем знал за собой склонность к мистике, он во всем и слишком часто пытался разглядеть скрытый смысл или предзнаменование, он чаще других считал искушением вполне обычные события, а уж теперь его растравленная душа окончательно сорвалась с места. В том своем состоянии он больше навредить мог, чем помочь, и потому сдерживал себя, стреноживал как мог. Служить он, впрочем, стал совсем иначе, опасаясь любой небрежности будто самого серьезного преступления.

Отца Евгения в те дни не было, он вместе с владыкой уехал в область, и Артему досталась немаленькая нагрузка. Вот почему выбраться в Успенский монастырь он сумел только на второй седмице Великого поста. Пока ехал в заледенелом трамвае, думал еще об одном своем долге — перед Аглаей, девушкой, которая работала вместе с Верой. Он не решался сказать ей, кто таков есть, и не знал, что она так трогательно станет искать с ним общения; чаще бывало, когда люди, проявившие интерес к церкви, тормозили на одном-единственном разговоре.

…Вера так подробно описала визитера из монастыря, что Артем без всяких раздумий шагнул в сторону коренастого бар-сучка, который старательно тушил прогоревшие свечи. Илья Андреевич оторопел, услышав свое собственное имя от Артема, но послушно отправился за ним следом. Говорили в церковном дворе, причем Илья Андреевич не думал понижать голос, даже когда мимо проходили люди.

— Я помочь хочу! — шлепал себя по груди Илья Андреевич и тут же начинал давиться затхлым кашлем, словно вызванным этим самым шлепком. — Что же это, батюшка все потерял, а не виноват в этом! И по телевизору показали того Алексея убитым, какая подлая история! Хотя вот журналы он зря жечь придумал, — неожиданно вымолвил Илья Андреевич и сощурился, разглядывая собственные ногти — бугристые и желтые.

Артем изумился такому повороту и чуть не спугнул прихожанина неосторожным вопросом. Он ведь уверен был, что речь идет о владыке, но Илья Андреевич снова заговорил о бывшем игумене, подчиняющим себе все его мысли.

— Он хотел выделиться перед владыкой и долго уговаривал его те статьи сжечь. Я почему знаю, я все время рядом был, до последнего… Они на меня даже внимания не обращали, будто на собаку! — похвалился Илья Андреевич.

С такими случаями яростной преданности Артем сталкивался и у себя в Сретенке. Одна бабуля просто по пятам ходила за Артемом, ее, честное слово, только в алтаре с ним не было — уж так старалась угодить… Илья Андреевич оказался того же роду-племени, готовый прикопать собственную личность, чтобы все остальное посвятить дорогому духовнику. Нужен ли такой духовник, снова спрашивал себя Артем, пока Илья Андреевич бессвязно, но старательно воспевал нетленные добродетели игумена.

— Так вы говорите, это игумен Гурий придумал сжигать статьи? — в лоб спросил Артем.

— Он и сжигал, — был простодушный ответ. — Просто все позабыли, кроме владыки, а он не оправдался. Все считали, будто это владыка так решил, но это отца-настоятеля была идея — он специальные бумаги писал, просил разрешения. И владыка написал вроде ему, что не возражает, только ответа этого никто не видел.

«Зато все видели последствия, — ужаснулся про себя Артем, — теперь не только в Николаевске, по всей России знают о самодурстве нашего епископа». И сам Артем, служивший бок о бок с близкими владыке отцами, сам будучи близок ему, послушно принял в себя сплетню, даже не задумался, а так ли все было на самом деле?

Илья Андреевич продолжал рассказывать Артему перипетии игуменского падения, но эту часть священник подробно знал от Веры — и потому довольно быстро попрощался. Впрочем, Илья Андреевич прощаться не желал и шел за Артемом до самых ворот.

Артем вернулся к Сретенке, когда уже начинало темнеть. Стоя под высокими сводами храма, помнившего самое счастливое время его жизни, Артем думал, что даже самые жуткие ошибки можно исправить — если не рассчитывать только на собственные силы. Надо молиться и верить, что дождешься такой помощи, какая не может быть от человека.

В храме тем вечером было не много народу: поздний час, холод, зима. Артему не хотелось уходить, терять из виду милые лики, и он шел к выходу чуть не спиной, потом только развернулся — и столкнулся с отцом Георгием. Оба растерялись, но Артем, шагнувший за порог, потянул за собой бывшего наставника. Тот, удивленный, подчинился.

На улице совсем счернело, несколько унылых, блеклых звезд висело над храмом, а небеса расплывались, мутнели в свете фонарей. Дико и гулко провыл троллейбус — вместо волка.

— Вы знали, — сказал Артем, глядя в тонкое, красивое лицо отца Георгия. — Вы все знали, но не пожелали даже слова сказать в его защиту. Вы его предали, как… как Иуда.

— Осторожнее, отец Артемий, — вымолвил авва, мягко придерживая Артема за рукав. — Ты совсем не смотришь, куда ступаешь, так можно упасть и сильно разбиться.

— Как вы могли?! Вы, такой важный для меня человек, я… я и мечтать боялся о том, чтоб стать однажды хоть немного похожим на вас, а тут…

— Артем, послушай меня. Пожалуйста! — Отец Георгий говорил с прежней мягкостью, но сквозь нее просвечивало нечто иное, незнакомое, чего Артем прежде не замечал. — Ты очень молод, ты многого не понимаешь просто потому, что время твое пока не пришло. Но постарайся, пожалуйста, поверить — я искренне болею за церковь. Я, если хочешь, живу только ею и в ней, ты сам это знаешь, потому что сам такой, ты — наш. И как же мне тяжело было в эти долгие годы, глядя, что епископ делает со всеми нами, как насаждает новые порядки, перемещает людей, как пешек по шахматной доске. Впрочем, какие уж тут шахматы — в них есть строгие законы, правила, а здесь — произвол! Конечно, он не вор, не богохульник, не извращенец, но ведь жизни-то при нем не стало никакой, это можешь ты понять? Идеализм тут не поможет, романтика будет только мешать… На все Божья воля, Артем, смирись и пойми — владыке Сергию не усидеть на этой кафедре, он только умы смущает своими нововведениями — вредными для церкви.

— Нет, батюшка, — вздрогнул Артем, — вовсе не Божья воля причиной, а желание нескольких людей покуражиться над владыкой и над всеми нами. Как вы не понимаете, нельзя было, никогда нельзя идти против совести!

— Ты меня учишь? — удивленно взметнул брови отец Георгий, и в глазах его мелькнули черные крылья презрения. — Да что ты знаешь о совести?

Артем не хотел прекращать разговора, но и бежать по пятам за уходящим наставником не стал. Разговор так и завис на прощальном, гневном вопросе. «Смирись», — велел отец Георгий. Артем и сам молился о смирении, но разве таким оно должно быть?

«Смирись!» — властное, шелестящее слово стучало в ушах Артема, пульсировало вместе с кровью — и мучило, и утешало.

До собственного дома он добрался только через час: троллейбусы ходили плохо. В подъезде, на этаже, где темнели прямоугольники почтовых ящиков, пол был завален привычным предвыборным мусором: листовки с лозунгами, предвыборные программы, газеты-однодневки, дармовые календарики с неприятными, настойчиво желавшими понравиться физиономиями кандидатов. Сочетание слов в одной из листовок скрежетнуло взгляд, и Артем поднес бумагу к свету тусклой подъездной лампы.

Возлюбленные братия и сестры!

Малодушные священнослужители пытаются прикрыть фиговым листом наготу своего цинизма и укрыть кощунство, жадность, содомию нашего архипастыря нелепыми сказками. Не все знают святые каноны и церковную историю, и нас, противников Сергия, обвиняют в расколе. Мы же верны престолу Московских Патриархов и только считаем, что Священный Синод допустил ошибку в рассмотрении данного вопроса. Святые отца ошибались и прежде, как святитель Епифаний Кипрский, осудивший Иоанна Златоуста, или как равноапостольный царь Константин, сославший святителя Афанасия Великого. Почему-то никто не счел раскольником преп. Феодора Студита, переставшего поминать за литургией святителя Тарасия, патриарха Константинопольского, признавшего ради мира Церкви беззаконный брак императора. Мы же возносим имя епископа Сергия вместе с именем его Святейшества во время богослужения, но требуем нового, беспристрастного и гласного расследования его преступлений! Народ должен знать правду.