Старгородские Тайны - Нил Аду

– С казнокрадством и мздоимством мы будем бороться нещадно, – говорил князь-батюшка тихим, ровным голосом. – Дружина моя храбрая день и ночь злоумышленников выискивает. И может уже первыми успехами похвалиться. Наместник Дальнегорский, на воровстве пойманный, с должности снят и в острог заключён. Также думный боярин Белошеин, на руку не чистый, от дел отстранён. И это только начало! Будем и торговцев бесчестных на чистую воду выводить, и тех, кто их плутни покрывает, тоже приструним.

Хорошо говорил князь. Просто и искренне. И в народе его за то сильно уважали. Вот только, помнится, в минувшем году он ту же песню, слово в слово, пел. А зная, что у нас на торжище творится, в успешность его борьбы не очень-то верится.

Послушал я князя, послушал, да и приказал яблоку угомониться. Не хочешь по-хорошему – не надо. Ещё раз чинить тебя я уж точно не стану!

– Помогай Дажьбог! Не помешаю? – послышался вдруг из сеней звонкий девичий голос, более всего журчание весеннего ручейка напоминающий.

– Милости просим! – дружно откликнулись мы с Севкой.

Такой голос никаких злых вестей принести попросту не мог, а хозяйка его непременно должна оказаться лицом пригожа. Или я девок никогда не видывал и не слыхивал.

Но в дверь лёгким ветерком впорхнула такая краса ненаглядная, какой мне и впрямь встречать ещё не приходилось. Только красота её была особая – хрупкая, нездешняя. Какая-то… невозможная, что ли. Эх, да разве словами такое опишешь?! Был бы рисовальщиком, изобразил бы лик её светлый. А так – только напрасно бересту изводить! Однако же, как-то сказать о ней надобно, иначе и разговор заводить не стоило.

Росту девушка была невысокого, сложения соразмерного. Одета в синий сарафан льняной с серебряными блёстками. Вроде и скрывал он всё, как приличествует. Только вся стать девичья под ним легко угадывалась.

Длинные, почти до пояса, волосы её, черноты и густоты необычайной, не были заплетены в косу, а лишь повязаны голубой шёлковой лентой. А лицо, и без того белизны редкой, от такого соседства казалось и вовсе, будто снегом присыпанным. Но оставалось при этом живым и тёплым. Губы красавицы тоже были непривычного цвета – не малины, не вишни, а скорей уж сливы. Причём цвет был их собственный, а не разными женскими ухищрениями созданный. (Я в этом кое-что понимаю и определить могу безошибочно).

Но это всё мелочи! Главными в облике незнакомки были глаза. Большие, синие, бездонные. Порой задумчивые, а через мгновение беззаботно-игривые. То загадочные, как будто хозяйке их была известна великая вселенская тайна, и она хотела, да всё не решалась о ней рассказать, а то по-детски беззащитные и доверчивые.

Нет, пожалуй, соврал я вам. Не смог бы я, даже если б умел, нарисовать незнакомку. Потому что так и не понял, какая же она на самом деле. Да и не пытался понять, а просто смотрел на неё во все глаза, не решаясь даже вздохнуть или произнести хоть слово.

А девушка тем временем учтиво обратилась к стоявшему ближе к ней Севке:

– Скажи, добрый молодец, не здесь ли живут мастера, негодные чародейные вещи исправляющие?

Дружок мой, похоже, был поражён красотой посетительницы ничуть не меньше, чем я. Он покраснел так, как только рыжие одни краснеть и способны. Ярко, густо. Дотронься до него – обожжёшься. И ответил он девушке, запинаясь и мямля, словно к языку его тяжёлая гиря была привязана:

– Д-д-да… Здесь… Эт-т-то я… То есть, м-м-мы… Вот.

Но и такой ответ гостью, видать, устроил. Она облегчённо вздохнула, улыбнулась и произнесла:

– Значит, я правильно шла. О вас я много лестного слышала. И когда беда приключилась, сразу решила к вам обратиться. Ты, наверное, Всеволод?

Севка от смущения сумел только головой кивнуть.

– А ты – Емеля?

Девушка повернулась ко мне. Но я оказался ничуть не красноречивей напарника своего.

– А я – Дина, – представилась и она.

Мы с Севкой переглянулись. У нашей гостьи даже имя было особенное, нездешнее.

– По-настоящему, моё имя – Ундина, – объяснила девушка. – Но так у нас многих зовут. Диной называться мне больше по душе. И короче, и приятнее.

– Где это "у нас"? – наконец, решился я подать голос.

– У нас – это значит дома у меня, – ответила мне Дина, глядя при этом почему-то на Севку. – Живу я на море синем, Междуземном. Далеко отсюда, – она опять вздохнула, на этот раз печально, и повторила – Ох, как далеко! Потому к вам за помощью и пришла.

– Так, что за беда с тобой приключилась, к-к-красавица?

Последнее слово далось Севке с видимым трудом, словно признать её красоту было поступком предосудительным, неучтивым.

– Вот, гляди, – просто ответила Дина и достала из рукава маленький костяной гребешок, изукрашенный искусной резьбой с изображением обитателей дна морского. – Этот гребень чудодейственный из рыбьего зуба мне матушка подарила, когда я в Старгород отправлялась. Чтобы вдали от дома милого могла я голос моря услышать и даже с родными поговорить. Хоть тихо и не всегда понятно, но матушку я порою с его помощью слышала. А ещё, если гребнем сим волосы заколоть, язык рыб и зверей морских понимать сможешь. Очень он мне помогал на чужбине с тоской-кручиной справляться. Да только…

– Что?

– Только отломилась от него частица малая, и всё. Молчит теперь подарок матушкин, не радует сердце голосами знакомыми.

– Дозволь, я посмотрю, – впервые со времени прихода гостьи произнёс без запинки Севка.

Дина протянула ему гребень. Их пальцы на мгновение соприкоснулись, и тут Севку словно прорвало. Ударившись из одной крайности в другую, он говорил без остановки, так что девушке лишь изредка удавалось вставить слово-другое. Правды ради признать следует, что, болтая без умолку, мой напарник успевал ещё и гребешок рассматривать.

Первым делом он заявил, что уже видел такие гребешки в Эльфийской земле и, как они устроены, хорошо знает.

– Ты что, был у эльфов? – широко раскрыла от удивления свои замечательные глаза Дина.

– Меня батюшка с собой брал, – с притворной скромностью ответил Севка.

– Вот счастливчик! А я эльфов никогда не видела, – воскликнула наша гостья и тут же принялась допытываться, – Расскажи, какие они?

– Да так сразу и не скажешь. Чудные они, непонятные. Сами ликом черны, а одежды яркие, разноцветные носят.

– А правда, что они почти не говорят, а больше поют?

– Ну, не знаю, – с сомнением произнёс Севка. – По мне – так скорее, наоборот, поют, словно говорят. Быстро-быстро лопочут по-своему под музыку громкую. И руками эдак по-особому водят, будто к себе подзывают. А ещё забавляются тем, что траву дурманную (иван-да-марья называется, только на наши цветы не слишком похожа) в трубочку сворачивают, с одного конца поджигают, а другой в рот вставляют. И дым премерзкий в себя вдыхают. А потом, дыма этого наглотавшись, ходят ошалелые и непонятно чему радуются.