Голова-мяч, «цветочники» и зомби - Сергей Игнатьев

Сергей Игнатьев

Голова-мяч, «цветочники» и зомби

After all that, you really do have to ask yourself, if it was all worth it…

Course it fucking was!

Рев сирены раскалывает пополам низкое свинцовое небо — предгрозовое, в проблесках первых зарниц.

Начинается второй тайм.

Финальный матч Лиги Чемпионов: «Линьеж-Латокса» — «Каян-Булатовские Яркони».

Мы впервые дошли до финала. Играем с лучшим хедбольным клубом мира.

После первого тайма счет 2:1, мы ведем.

Безумие на поле, безумие на трибунах, безумие распылено в душном воздухе. Поднеси горящую спичку — и мир рванет к чертовой матери в труху!

Хедболисты на поле начинают свой разбег. Мяч у рубберов.

С шипением летят вверх струи горящей нефти, рвутся клубы пара, дребезжат решетчатые ограды, хвощи робко тянут щупальца, неохотно раскрывают пасти мухоловки…

В первом периоде мы потеряли троих, рубберы — четверых, включая вратаря.

Будет по-настоящему жарко.

Пузо взгромождается на скамью, разводит руки — сжатые кулаки, выставленные указательные пальцы — и охрипшим, сиплым голосом вытягивает из самой брюшины:

— Черно-о-о-красны-ы-ый…

— ЯРЫЙ ДА ОПАСНЫЙ!!! — подхватываем мы.

— Яр-ко-ни! Яр-ко-ни! Яр-ко-ни!..

Десятки, сотни, тысячи голосов сливаются в один. Это похоже на шум волн, разбивающихся о скалы, на штормовой шквал, на вой вьюги.

Это стихия. Моя стихия.

Трибуны поднимаются, оживают, ветер разворачивает транспаранты и флаги, ветер гонит цветной дым фаеров.

Рубберы беснуются на своих секторах, стараясь заглушить нас, рокочут барабаны, гудят дудки, развеваются трехцветные баннеры, вьют кольца тканевые змеи.

Полицейское оцепление, в полном боевом, при аргументах и газмасках, черными цепями разграничивает сектора, наши отражения пляшут на зеркальных личинах их шлемов.

Они ждут свою команду.

Мы — болеем за свою. Мы — «цветочники», самая лютая фирма «Каян-Булатовских Ярконей».

Я будто смотрю на себя со стороны: в разрывах дымных полотен, в трепете знаменного шелка — ногами на скамье, в красно-черном шарфе, с зажженным фаером, среди толпы горланящих до хрипоты парней…

Почему я здесь?

Меня зовут Кай. Как того мальчика из ютландской сказки, которому льдинки попали в глаза и добрались до самого сердца.

Но в моем случае это были не льдинки. Черный снег, который сыплет с неба в моем родном городе. Бурый пепел вперемешку с агатовыми снежинками и дымом тысяч фабричных труб.

Я родом из города, который населяют призраки и которым управляют мертвецы.

Мой дом — Яр-Инфернополис.

Чтобы собрать вещи, ушло куда меньше времени, чем представлялось. Непонятно было, чем заниматься в оставшиеся до поезда часы.

За окном лил дождь, извергался из пастей грифонов и химер на карнизе, дребезжал в водостоках, гремел по крышам студенческого городка.

Комната, которую предыдущие три курса я делил с Родей, представляла собой странную картину. Шизофреническая раздвоенность, недосказанность.

Одна половина — голые стены, пустые полки, тщательно застеленная кровать, поверх которой громоздился мой «Индиана-Иванов» — кожаный монстр с бесчисленными медными пряжками, ремешками и карманами, похожий на брюхастого левиафана. Подарок отца на семнадцатилетие, с присказкой: «Частые переезды — то, на чем строится наша профессия, сынок, и очень важно выбрать правильный чемодан!»

Вторая половина комнаты, родионовская, — завалена хламом, стены обклеены плакатами синематографических идолов, кровать разворошена, простыни смяты.

Я сидел и смотрел на Фаину Жиску. Та призывно улыбалась со стены, выставив из укутывающих ее соболиных мехов алебастровые бедра и плечи.

До поезда была еще целая куча времени, и как его убить, я не представлял.

Рассеянно думал, как будет лучше — уехать, не попрощавшись с бывшим однокурсником, соседом и другом? Или все-таки посмотреть напоследок ему в глаза?

Выпал второй вариант.

Скрипнув дверью, Родя ввалился на заплетающихся ногах, насвистывая и спотыкаясь. Волосы набриолинены, брюки в полоску, малиновый пиджак с вензелем нашего Питбургского Императорского. Впрочем, слово «наш» в моем случае уже неуместно.

Повеяло приторным дымком — какой-нибудь «торчашки», или «дички», или куруманьского гашиша — я не успел научиться их различать.

При взгляде на Родю казалось, что вся прошедшая неделя — всё, что приключилось, — к нему никоим образом отношения не имеет. Он продолжал развлекаться, ни в чем себе не отказывал. Впрочем, в юридическом смысле к нему всё это и впрямь не относилось.

Выгнали-то меня.

— Чува-а-ак! — на лице Роди появилось мучительное, зубоврачебное выражение.

Видимо, не рассчитывал меня застать.

— Чувак… Ну что за уроды, а? Гребаные трупаки зашитые, мать их! Ну как ты, держишься?

Я пожал плечами. Мне хотелось заглянуть ему в глаза, но он в мою сторону не смотрел — принялся рыться в своей тумбочке, в грудах хлама, что-то напряженно искать.

— Дерьмовая история вышла, а? Я очень ценю, как ты держался! Ты настоящий, Кай, ты самый разнастоящий гребаный дружище! Не подвел меня под гребаное казнилово ректорское, а?

Разумеется, я его не подвел. С самого начала ректорского расследования было понятно, чья голова займет плаху. Моя.

Со стены на меня замахивался окровавленной секирой голый по пояс, в меховых штанах, гвардейский сотник Скоряга в исполнении артиста Христофора Бейля — герой вышедшей в прошлом году очередной части «Имперских Хроник» Лукисберга-младшего.

Мы с Родей часто спорили, чья синема лучше — старшего или младшего Лукисбергов.

Родя ратовал за младшего, ему главное было, чтоб «побольше махалова, мяса и титек».

Я смотрел на окровавленную секиру Бейля и думал: взять бы вот такую да пройтись по нашему универу, начав с Роди — и до самого ректората, не забыв навестить Процентщицу на Корюшковой! По смутным Родиным рассказам я догадывался, что гамибир он брал у нее. Тот самый гамибир, из-за которого было принято решение об отчислении меня с третьего курса Питбургского Императорского университета, с факультета журналистики…

Родя наконец нашел в своем хламе, что искал, — пухлый конверт. Принялся совать его мне. Мол, благодарность. От души. Ну, как бы символически. Хоть так — а, чувак?…

Чтобы ничего не говорить, я взял конверт.

Родя радостно осклабился:

— Кай, старина! — протянул для пожатия руку, чуть подрагивающую из-за остаточного действия «торчашки». — Друзья?!