Дневник горожанки. Петербург в отражениях - Алла Борисова-Линецкая

…Я пытаюсь представить себе этот Апокалипсис, повторяющий кадры из «фильмов — катастроф». Люди, которых вели из оцепленного центра в автобусы, не понимали, что происходит. Война? Конец света? Они не знали, где их близкие и живы ли они. Целый день длилось нескончаемое путешествие на автобусах, на катере, пешком. В какой-то момент Нина поняла, что не может идти — от пережитого шока отнялась нога, и в пункт приема беженцев на военной базе, куда они попали к вечеру, ее с ребенком просто внесли на руках. За все время малыш не проронил ни звука. Голодный, мокрый, перепуганный, он молчал до самого вечера.

Силы подходили к концу. Их хватило только на то, чтобы зарегистрироваться в большой книге. Через пять минут к ней бросился зять. И повел к дочери. Они все встретились там, на базе. И она снова плачет, вспоминая эту сцену. Слезящиеся от копоти глаза, перепуганные дети и то, как их кормили и одевали в одинаковые футболки.

— Я никогда этого не забуду. Это невозможно забыть. Ты знаешь, это ведь небольшой такой район Нью-Йорка, и мы там многих знаем. К этим башням мы ходили почти каждый день — я там покупала русские газеты. Очень тоскливо без русского языка, ведь все наше окружение — американцы. И я знала этих ребят из службы безопасности, которые работали там. Мы часто разговаривали. Они все погибли. Все, кого я знала…

11 сентября американцы сделали для себя открытие — оказывается, Америку можно ненавидеть. «Добрая Америка» — эта национальная идея была скомпрометирована в один момент. Ведь многие — и в Америке, и у нас в России — не понимали, что стояло за этими атаками. Об исламском фундаментализме тогда мало кто задумывался…

2004

О национальном оптимизме

Нынче в моде — патриотизм, оптимизм и пофигизм.

За патриотизм отвечает важнейшее из искусств — кинематограф (то есть режиссеры, снимающие блокбастеры, соответствующего содержания) и сотрудники военкоматов, обеспечивающие призыв. Пофигизм находит ярчайшее отражение в глянцевых журналах, с одной стороны, и желтой прессе — с другой.

За повальный оптимизм, судя по всему, ответит телевидение и те, кому оно подчиняется напрямую. Таковы, на мой взгляд, тенденции.

Как и всегда, в России привычно смешивается французский с нижегородским — отечественные реалии и западная мода порождают причудливые сочетания.

Мы теперь бывали заграницах и знаем, как нужно общаться при встрече. Очень просто: значит, вы говорите: «Хай! Хау а ю?» и делаете такое лицо, как будто съели засахаренный фрукт. А вам отвечают: «О! Все замечательно! Лучше не бывает! Как поживаете? Как ваши дети и супруги?» Вы снова съедаете засахаренный фрукт и поете что-то о том, как здорово, что все мы здесь сегодня собрались. И этот ритуальный танец еще какое-то время продолжается, а потом вы напрочь забываете, кто же это встретился вам на пути.

Нет, не скажу, что это плохо — наоборот, если попривыкнуть, потренировать мышцы лица, все, действительно, «Файн!».

А ночью хочется повеситься.

Ну, может, не всем, может, не всегда, может, не повеситься… Но депрессию испытывает в своей жизни каждый и умение улыбаться в этот момент — вот величайшее достижение западной цивилизации.

Эта западная традиция вдруг так удачно совпала с отечественной генеральной политической линией, что просто диву даешься! Но приживается плохо, потому что у нас тут — свои традиции повального оптимизма. Что для американца естественно — то для русского — смерть. Ведь они не переживали эпоху соцреализма, с ее рабочим и колхозницей, не слушали внушающий необоснованные надежды ликующий голос Левитана, не маршировали, скандируя речевки в день Первомая, не смотрели «вести с полей». А вот в нашей генетической памяти все это живет и поэтому возродившаяся из пепла тенденция не радует. От сладкого сразу свело скулы, и впереди замаячил лозунг: «Вперед, в позавчерашний день!». Хочется, знаете, немножко правды. Помните в пьесе Шварца «Дракон» во время битвы в небе Дракона с Ланцелотом, народу был дан приказ: «Во избежание глазных болезней, и только поэтому, не небо смотреть воспрещается!». Но они все равно смотрели, вот ведь в чем штука. И мы будем.

2002

Фото Галины Зерниной

Люблю Дворцовую. Но странною любовью…

Окно в Европу мы в 1990-е рубили заново. Но сегодня из него предательски дует… Может, нужен капитальный ремонт? И тогда мы обойдемся без простуд и приступов весенней депрессии.

Однажды весенним воскресным утром под мокрым снегом и дождем я вышла из дома. Ну, в деревне «Гадюкино», как известно, всегда дожди, мы люди привыкшие, закаленные зимами и холодами, весенне-осенними депрессиями и прочими милыми пустяками. «А мы такие зимы знали, вжились в такие холода…», — написал когда-то Илья Эренбург. Как будто сегодня написал.

Цели у меня были простые, незатейливые — постричься и сходить в Эрмитаж. Мне показалось, что это здорово: привести голову и мысли в порядок, а затем красивой и нарядной встретиться с прекрасным. Если конкретно — побывать на выставке, которую давно мечтала посетить.

В салоне меня приняли с почестями, вполне адекватными сумме, которую я собралась там оставить. Девушка на ресепшн выглядела счастливой.

Мастер долго выбирала со мной оттенки, красила, стригла и параллельно поила чаем. В общем, я расслабилась и решила, что пусть у нас тут снег, дождь и протекающие крыши, зато сервис местами на высоком уровне, потому как окно в Европу все-таки было прорублено раз и навсегда. Иногда из него дует, но в целом все не так и плохо. Девяностые, с их стремительной приватизацией и немалыми жертвами, прошли не напрасно, и теперь за некоторую сумму с тобой будут разговаривать как с родной, и ты в отношениях с обслуживающим персоналом выступаешь не просителем, а нормальным человеком — прежде всего, с правами и лишь потом с обязанностями. Рано я радовалась.

В общем, провозились со мной чуть дольше, чем я предполагала. К Эрмитажу я уже продвигалась бегом, хотя бегом это назвать трудно — по Дворцовой площади, покрытой брусчаткой, под мокрым снегом не разбежишься — под ногами скользкая грязь.

И вдруг неподалеку увидела лошадей, которые катают туристов. Несчастные животные стояли, переминаясь с ноги на ногу. Мокрые, продрогшие, понурые…

Но еще больше я пожалела людей, которые стояли у входа в Эрмитаж. Часы показывали четыре пополудни. Воскресенье, школьные каникулы, но продавать билеты уже прекратили, даже на временные выставки. До закрытия музея оставался час. Школьники, не знавшие правил музея, стояли у входа обреченно. Иностранцы пытались выяснить, в чем дело, и натыкались на суровые лица обслуживающего персонала. Я тоже постаралась объяснить, что хотела бы посетить выставку и сорок минут мне для этого хватит, но столкнулась с ледяным молчанием администраторов. Не хотели они со мной вести какие бы то ни было беседы.

Напомню, цена на билет в Эрмитаж варьируется от 300 рублей до 17,95 долларов при заказе через Интернет. Не хочу сказать, что оно того не стоит — стоит, конечно. Но что-то не припомню, чтобы из бесплатных музеев Вашингтона (повторяю, бесплатных!) меня выгоняли в четыре часа дня. Причем довольно бесцеремонно, без улыбок, извинений и приглашений зайти в другой раз. Не было такого.

Само собой, один из крупнейших и прекраснейших музеев мира и салон красоты есть две вещи не сравнимые. Тем не менее, в это воскресенье сравнение напрашивалось само собой. И было оно не в пользу музея.

Пока палитра нашей жизни серого цвета на провокационный вопрос в ЖЖ галериста Марата Гельмана «За что вы не любите Россию?» ответов будет тьма. От «За серость, жадность и лень, а вы за что?» до «А за что ее любить? В России все сделано не для жизни человека, а для практики естественного отбора…». Ребята, признаем: у нас во многих регионах плохой климат. У нас непростой менталитет. У нас тяжелое историческое наследие. Всё так. Но если мы и дальше будем не любить друг друга, а временами ненавидеть, жить нам станет еще тяжелее. Может, лучше попробовать жить по-другому? Улыбаться встречным, разговаривать вежливо даже с незнакомцами, думать о посетителях, клиентах, коллегах и друзьях. Заботиться о чистоте и приветливости своего дома, своей улицы, своего города. В общем, жить, как нормальные люди.

Вы не замечали — в последние несколько лет об эмиграции заговорили те, кто раньше никуда не собирался, а на вопрос о патриотизме начинали бить себя в грудь. Вот моя подруга, к которой я, желая исправить настроение, направилась прямо с Дворцовой. Она половину времени проводит в Европе — такая у нее работа. Но недавно призналась, что всякий раз ей стало все безрадостнее возвращаться из Рима или Парижа в Петербург. Потому что к хорошему привыкают быстро, а к плохому — никогда.