Дневник горожанки. Петербург в отражениях - Алла Борисова-Линецкая

Но сейчас они работают с видимым удовольствием. Клеят кубики для конструкторов, стараются, чтобы было без пятен. В месяц пока получат рублей 500. Но и это деньги, все-таки можно прикупить себе в ларьке пачку чая и сахару по цене почему-то выше обычной.

Конечно, хочется узнать, что кроется за фасадом. Конечно, никто не скажет и не покажет, хотя и дети и взрослые порою проговариваются по Фрейду. И если внимательно слушать многое можно узнать.

16-18-летние парни четко формулируют статьи, по которым сидят. Как правило, это — разбой, угон. Один кратко сказал «убийство». Сидеть ему еще долго и в глазах есть что-то такое… фатально-неизбежное. Другой, наоборот, весел и общителен. Через пару месяцев его выпустят досрочно. «Я научился ценить некоторые вещи», — заученно говорит он, а глаза — хитрые. «Что именно?». «Волю».

Сумеют ли они удержаться на воле — вот вопрос. Потому что иерархия, весь строй, порядок их жизни здесь нормальную жизнь ничем не напоминает. Это порядок зоны, тюрьмы. Тот же лексикон, тот же «Закон». Взрослые кстати этого не скрывают. Начальник колонии, рапортуя о достижениях (а они, конечно, есть — вот новый цех, например) говорит о том, что алкоголя и наркотиков в колонии не достать, потому что «они сами так решили. У них тут такой Закон. Они не допустят». Удобно, когда порядок устанавливают сами ребята, а взрослым только и остается, что расхаживать и давать ценные указания.

В жилом корпусе на двух этажах — два отряда. Живут человек по 20 в комнате. «Я — э, старший» — с трудом подбирая слова, докладывает гид по корпусу, демонстрируя свое хозяйство. «Здесь вот пацаны спят, там, в углу — бугор, а рядом его правая рука. Это он сам выбирает — кого захочет. А „блатные“ — они в другой комнате». Суровый взгляд воспитателя. «Ну, то есть „актив“».

«Актив» действительно занял комнатку получше. Здесь обои с картиной осеннего леса и много икон. Иконы — православные. А в руках у ребят — четки. И то, и другое, по-видимому, в большой моде.

Но батюшка, к счастью, самый настоящий и присутствует здесь не для галочки. Он действительно всех знает, со всеми разговаривает и многое порассказать может.

«Знаете, какая главная проблема? Эти большие комнаты. Днем еще ладно… А вот ночью — беда. Они же там одни остаются. Я вот заграницей был, так там хоть на ночью человек сам с собой. Большое дело. У нас на это средств нет, хотя финансировать стали гораздо лучше, это правда. (Получше — это тысяча рублей в месяц на человека — А. Б.) Но дедовщина, конечно, процветает. Вот об этом они и говорят мне. Еще семейные дела у них тяжкие. Кого-то и не навещают совсем, а без посылок здесь трудно. Мы вот стараемся их подкармливать. Сначала хотели посылки организовывать, так это сложно. Отобрать могут посылку. Поэтому обедами их кормим».

«Как кормят?» — спрашиваю парней. Молчат. «Лучше свое есть» — наконец, один говорит, но тихо, чтобы взрослые не слышали. «Бьют?» — это я спрашиваю убедившись, что могу поговорить без посторонних. «Да, у них есть дубинки. И ДИЗО». ДИЗО — это карцер. Одиночка, где долго не высидеть. Два раза посадят и дело плохо. Изменят режим содержания на строгий.

«А книжки читаете?». Смеются. «Не, телевизор смотрим». Телевизоры есть, а вот с кино — проблема. Нет звуковой установки.

Жалко парней. Взрослых не жалко — это их работа. Однако каково это работать со 180 парнями, которые на воле напрочь не вписывались в социум, понять тоже надо. «Вон того парня видите? — тихо говорит мне знакомый чиновник. — Это наркодиллер, я хорошо его помню. Не верю, что наркотиков у них нет. Посмотрите, какие у него глаза».

Не знаю, глаза у них у всех странные. А может все дело в бритых сиротских затылках, серых робах, страшных лестницах и помещениях типа барак. Правда, идет ремонт. Но цивилизацией здесь пока не пахнет. Далеко здесь до цивилизации. И до нормальной жизни на свободе эти ребятам очень далеко, несмотря на все усилия и подаренный кандидатом в губернаторы телевизор с плазменным экраном. Как до неба.

2001

В день, когда Америка стала частью мира

Говорят, 11 сентября Америка стала другой страной. Как будто в один момент закончилось детство, и миф о собственной исключительности и неуязвимости разлетелся вместе с башнями Всемирного Торгового Центра.

Я увидела Америку после — но я не видела ее до. Это делает задачу сложнее, и о том, насколько она изменилась я судила не только по собственным впечатлениям, но по рассказам, по воспоминаниям, по ощущениям тех, для кого эта страна — дом.

Но кое-что я увидела. Проведя весну в штате Иллинойс, я прилетела в Вашингтон в начале июня. Отель располагался в непосредственной близости от Белого Дома. Первое, что я услышала, включив телевизор у себя в номере, было паническое сообщение о том, что обитатели Белого Дома эвакуированы. Некий самолет, связь с которым не удалось установить, пролетел слишком низко над головой обитателя овального кабинета. Военные подняли тревогу. Говорят, что сам Президент оставался на месте. То ли из патриотизма, то ли его решили не беспокоить. Но степень готовности американцев буквально ко всему стала видна невооруженным взглядом.

…С этой энергичной, подтянутой женщиной, бывшей учительницей английского, мы не виделись много лет. Мои бывшие учителя языка ленинградской английской школы дали нам ценную способность адаптироваться в англоязычной среде. Без этого мое путешествие было бы невозможным.

Оказалось, что моя учительница английского давно живет в Нью-Йорке, на Манхэттене. А дело было так: однажды в Питере ее дочь-студентка отправилась в пункт обмена валюты менять деньги. Там же менял свои родные доллары довольно состоятельный американец. Так и познакомились. За этим последовала свадьба, рождение троих детей, и моя учительница Нина, бросив все, улетела нянчить внуков. Родителям некогда: папа работает в компании, офис которой находился в одной из башен Trade Center, мама — в банке. Вот так и получилось, что 11 сентября Нина (она уже привыкла к отсутствию отчества) сидела дома с двумя младшими внуками и смотрела в окно. Удивительно то, что ее зять Грег на работу в этот день не пошел — простудился, и эта банальная простуда, а может быть и что-то другое — судьба, Бог, карма — спасли ему жизнь. Телевизор был включен, и на экране появились странные кадры. Впервые в истории человечества трагедия такого масштаба транслировалась в режиме реального времени.

— Нина! — позвал Грег, но она уже видела происходящее из окна, не веря своим глазам.

— Меня потом спрашивали, что я видела, видела ли я самолет… Да, но только сбоку, и мне показалась, что это ракета.

Через минуту позвонила дочь. Голосом человека, генетическая память которого отягощена революциями, войной, сталинскими репрессиями и чем только не отягощена, она попросила срочно собрать детей, документы, необходимые вещи.

— Зачем? — удивилась мать. Она не верила, что все так серьезно. Не понимала, почему придется уходить из дома.

— Но я уже видела, как по воздуху полетели бумаги. Это была метель из бумаг. Потом — страшнее. Полетели люди. И я видела это своими глазами!

Она и сейчас не может говорить, плачет, но я прошу продолжать.

— Самое ужасное, что мы все потерялись. Грег побежал в школу за старшим сыном, дочка пришла домой и начала собирать детей и вещи, а я с восьмимесячным малышом в коляске и тяжелой сумкой уже ждала их на улице, когда во всем доме отключили электричество и связь, и полиция потребовала срочно идти с ними.

— Я говорила: «Как же я пойду? У меня там в доме дочка и внук!», но мне не разрешили остаться.

Людей срочно эвакуировали. Они шли по парку, когда раздался приказ: «Ложись!» и взрыв. Это рухнула башня. Нина закрыла телом внука в коляске. Глаза обожгло, дышать было нечем из-за гари, черное облако закрыло солнце.

— Я спрашиваю мальчика: «Ты жив? Ну, пошевели ручкой!» Я думала только о том, что должна спасти внука.

…Я пытаюсь представить себе этот Апокалипсис, повторяющий кадры из «фильмов — катастроф». Люди, которых вели из оцепленного центра в автобусы, не понимали, что происходит. Война? Конец света? Они не знали, где их близкие и живы ли они. Целый день длилось нескончаемое путешествие на автобусах, на катере, пешком. В какой-то момент Нина поняла, что не может идти — от пережитого шока отнялась нога, и в пункт приема беженцев на военной базе, куда они попали к вечеру, ее с ребенком просто внесли на руках. За все время малыш не проронил ни звука. Голодный, мокрый, перепуганный, он молчал до самого вечера.

Силы подходили к концу. Их хватило только на то, чтобы зарегистрироваться в большой книге. Через пять минут к ней бросился зять. И повел к дочери. Они все встретились там, на базе. И она снова плачет, вспоминая эту сцену. Слезящиеся от копоти глаза, перепуганные дети и то, как их кормили и одевали в одинаковые футболки.