Дневник горожанки. Петербург в отражениях - Алла Борисова-Линецкая

Ученые выдвигают разные теории — от генетической до экономической. Рассматривают варианты, когда стереотипы пьянства закладываются с младенческого возраста (родители выпивают ежедневно, и это становится нормой для ребенка). Все это так, но, если честно, мне давно не интересны причины того, что в России пьют, а в соседних странах ЕС пьют в разы меньше. Интересно другое — почему общество с этим не борется? Почему на государственном уровне алкоголизм не признается страшной болезнью, разъедающей страну?

Не знаю, помог бы в этом сухой закон или нет. Может быть, и нет. Но повышение акцизов на алкоголь — помогло бы. Продажа пива на каждом углу, огромное количество винных магазинов — все это ведь поддается какой-то корректировке. Есть давно опробованные западными странами ограничения — ну, например, никто в Америке не станет идти по улице с бутылкой пива в руках — это преследуется законом. Продажа спиртного несовершеннолетним преследуется законом. Ларьки с пивом не появятся вблизи школ или университетов. Хулиганские деяния, совершенные в пьяном виде, в западных странах влекут за собой принудительное лечение алкоголика в специальных центрах. И так далее.

«Я пью от тяжелой жизнь», — говорит наш отечественный алкоголик, как говорил он это сто и двести лет назад, когда последнюю заработанную тяжким трудом копейку нес в кабак. Понимание того, что эту тяжелую жизнь можно как-то изменить могло бы стать национальной идеей. Для того чтобы вылечиться, как утверждают психологи Анонимных Алкоголиков, нужно совершить один важный шаг. Сказать себе: «Я — алкоголик». А в нашем случае, признать, что наше общество — больное общество. В нем 80 % взрослых мужчин выпивают в год более 200 полулитровых бутылок водки, то есть более чем 1 бутылку в два дня.

Признаем, наконец, что это — катастрофа.

2010

Закат дачного Петербурга

Любите ли вы дачу? Любите ли вы ее так, как люблю ее я?

Но со многими любимыми вещами приходится прощаться, хотим мы этого или нет. Вот и наша дачная традиция, кажется, трещит по швам. Хотя, казалось бы, чем не повод в кризисное лето вспомнить о недорогих летних радостях?

Еще совсем недавно понятие «дачный Петербург» можно было считать вполне современным — стойкая привычка петербуржцев проводить лето на даче пережила несколько веков.

Само слово «дача», как известно, — порождение петровского времени: тогда царь жаловал («давал») пригородную усадьбу приближенным за особые заслуги. В 19 веке и в начале 20-го иметь дачу — означало принадлежать к высшему или среднему классу. Дачную жизнь воспевали Пушкин, Чехов и Достоевский, Блок прогуливался в Озерках, где «по вечерам над ресторанами горячий воздух дик и глух…» А вообще, жизнь на даче — обычное времяпрепровождение коротким северным летом. Мода из Петербурга пришла и в Москву, и историк Карамзин подмечал еще в 1803 году, что Москва совершенно пустеет летом, трудно даже найти извозчика, потому что все за городом и невозможно понять: то ли они там по делу, то ли отдыхают в тенечке…

В сталинское время на дачах жила номенклатурная и творческая элита — все эти «утомленные солнцем», со страхом ожидавшие ночного шороха шин. Мода на белые чехольчики, покрывающие диваны и кресла пришла из знаменитого дома в Горках.

Огромные участки с приличными домами в Комарово или в подмосковном Переделкино свидетельствовали о творческом и жизненном успехе, признании властями, впрочем, весьма непостоянном. Переделкинский житель Борис Пастернак сформулировал эту тягу к земле внутренне свободного человека: «Какое счастье — работать на себя и семью от зари до зари, сооружать кров, возделывать землю в заботах о пропитании, создавать свой мир, подражая Творцу в сотворении Вселенной, сколько нового передумаешь, пока руки заняты мускульной, телесной или плотничьей работой…» А что еще оставалось поэту в условиях тотальной несвободы?

Потом все выродилось в советские «шесть соток». Помню, как поразили моего немецкого гостя, который путешествовал со мной по ижорским дачным поселкам, склоненные спины людей на огородах. «Кто они, эти рабы на плантациях?» — спрашивал он, а я объясняла, что как раз никакие они не рабы, а, совсем наоборот: на даче человек чувствует себя свободно и рвется на свою делянку за глотком свежего воздуха. «Как это по-русски…» — сказал бы герой фильма Михалкова «12».

Те, кто дачными сотками не обладал, занимались съемом дач, то есть арендой — в Ленинграде-Петербурге было принято вывозить детей «на воздух». Ведь всем известно, что город наш на болотах и в граните зимой, весной и осенью душит влажностью, а жарким летом становится просто невыносимым.

Дачные радости — чай на веранде, «над озером звенят уключины и раздается женский визг», вечерний бадминтон, велосипедные прогулки, а позже и шашлык на лоне природы — были доступны и арендаторам.

Поселок Разлив вблизи Сестрорецка, с неизменным Лениным у станции, в июне-июле заполнялся отдыхающими. Магазины были полны народа, по Второй Тарховской фланировала публика в купальниках, направляясь на старинные разливские пляжи и Разливную набережную. Запахи шашлыков из каждого двора будоражили воображение.

Сегодня поселок опустел. Коттеджи и настоящие дворцы, в которых живут круглый год или держат пустыми до лучших времен, стали наступать на деревянные домики еще в 90-х. Это были незабываемые «стройки века». По утрам крик подвыпившего прораба означал начало рабочего дня. Быстро росли странные дома эклектичной архитектуры, с башенками и минаретами, или крепости в эстетике «Крестов» — с узкими зарешеченными окошками. И сейчас толстый владелец такого дома по вечерами выходит на улицу покурить — скучно там, за воротами с камерами слежения, что ли?

Или вдруг попадалась точная копия финского домика, но с не по-фински высоким забором. Стройки замирали, вновь возобновлялись — дворцы меняли хозяев, как перчатки. Конечно, нет того размаха, что на Николиной Горе или в Барвихе, однако и здесь есть дома, поражающие воображение, и дачей их никак не назовешь…

Но дачники держались стойко. Охраняли береговую линию, боролись за пляжи — иногда побеждали, иногда проигрывали. Так было на маленьком пляже озера Разлив с вековой сосной посередине. Днем владелец, въехавший со своим домом чуть ли не в озеро, ставил незаконный забор, отгораживая пляж, а ночью дачники окрестных улиц вырывали из земли вкопанные столбы. Та локальная война закончилась победой закона — забор был снесен. Однако в целом береговая линия стала менее доступной.

Сейчас дачная культура сходит на нет: уж строить — так зимний дом, а снимать дачу на лето — верандочку с туалетом на улице — уже практически негде, да и желающих немного. И поселок Разлив, как и соседняя Тарховка, а по другой ветке — Комарово, Репино, Зеленогорск… летом становятся все менее обитаемыми.

Уходит дачная эпоха. С гамаками, старым бабушкиным самоваром, древними вещами, вывезенными когда-то из города за ненадобностью, с бурьяном у штакетника и неумело посаженной клумбой. С прогулками по лесу с корзинкой — то ли для грибов, то ли для полевых цветов. Со свободными берегами рек и озер. Пригороды медленно, но верно превращаются в «одноэтажный Петербург». И это уже совсем другая история.

2008

Война за право жить

Эту войну я веду весь последний год. Невидимые миру слезы. На карте — мамина жизнь. Врагов слишком много на одного человека, который должен выполнить свой дочерний долг. Первый враг, конечно, болезнь и старость. Второй — вся наша система здравоохранения с ее нечеловеческим лицом. Система, как известно, состоит из винтиков. И если эти винтики сделаны из некачественного материала и собраны не так, как надо, то ничего у нас с мамой не получается. А речь идет о врачах, медсестрах, чиновников от медицины и том фашистском менталитете, который сложился в нашей стране здесь и сейчас.

«Скорая» приезжает скоро, но, кажется, что лучше бы не приезжала. Они топают сапогами по ковру, они зевают нам в лицо, они пожимают плечами и откровенно хамят. «А что вы хотите? Возраст…» Я хочу, чтобы моему близкому человеку помогли. И помогли профессионально. Я сую деньги, чтобы везли в хорошую больницу. Не помогает — и везут все равно в плохую. Не оборачиваясь, врач и фельдшер идут в машину — я тащу маму буквально на себе.

Приемный покой многопрофильной городской больницы — не поддается никакому описанию. Я хочу, чтобы губернатор нашего города когда-нибудь оказался в нем, пусть даже просто на экскурсии. Не в специально отремонтированном показушном отделении, где трут полы по три раза в день — а здесь, в ночном приемном покое, где один старенький врач-пенсионер обслуживает десятки тяжелых пациентов, привозимых по скорой помощи со всего района. Лежат инсультники, кровоточат раны пострадавших — никто не бежит с каталками и бригадами, готовыми экстренно помочь, спасти, облегчить страдания. На грязных, вонючих лавках, опираясь на заплеванную стену, мы с мамой сидели два часа. Я «бегала по потолку», пока врач не посмотрел лениво и не сказал «А зачем вы ее привезли? У нас нет мест». «Я привезла? Это же „скорая“ привезла!» Это никого не интересует, «скорая» давно уехала везти следующего страдальца.