Тост - Юзеф Хен

Вдруг в дверь резко постучали.

– Минуту! – крикнул он.

Стук повторился. Там, за дверью, вспыхнула паника, тревога, слышалось чье-то частое дыхание, внизу урчали моторы, тревога, бежим. Он заправил рубашку в брюки, схватил со стола пиджак. Нащупал в кармане пистолет. Стук повторился с еще большей настойчивостью.

– Откройте, пожалуйста!..

«Она. Ко мне. – Он взял себя в руки. – Спокойно. Я не Смулка». Не торопясь повернул ключ в замке. Она стояла в красном купальном халате, озябшая, злая, лицо мокрое, капли воды скатывались по шее. «Вид непривлекательный», – подумал он, но сказал:

– Пожалуйста.

– Зайдите ко мне, – приказала Анна и повернулась. «Что-то случилось», – понял он. Она повела его в ванную.

– Посмотрите.

Ванна была почти полная. На полу образовалась большая лужа. Он ничего не понял.

– Что случилось? – спросил он.

– Мыло, – сказала она, показывая на ванну.

– Что мыло?

– Плавает. Почему оно плавает?

Из коридора высунулась голова блондинки.

– Пани Анна? – спросила она игриво. – У вас гость?

– Мыло плавает, – объяснил Хенрик. – Пани Анне кажется, что это неестественно. Это просто такой сорт мыла. Бывают такие легкие сорта.

Анна взяла обмылок и с вниманием стала его рассматривать.

– Я не помню, чтобы до войны мыло плавало. Блондинка засмеялась:

– Наверно, человеческое.

– Человеческое? – спросила Анна, побледнев.

– Они делали из людей мыло. Вы разве не слышали? Обмылок упал на пол, проскользил по нему и отскочил от стены. Анна стояла неподвижно, придерживая на груди халат.

– Я дам вам свое, – сказала блондинка.

– Не надо.

– Парижское.

– Не надо! – вскрикнула Анна. – Не хочу!

– Настоящее парижское…

– Не хочу! – заорала она. – Не нуждаюсь. Я могу обойтись без мыла! – Она стояла перед ними с поднятыми кулаками, с искаженным лицом. – Я могу обойтись без вас всех. Лучше вонять навозом! Лучше все, что угодно! Слышите? До конца жизни!

Хенрик повернулся к блондинке:

– Идите отсюда. Сейчас же!

Он захлопнул за ней дверь. Анна молчала. Она еще глубже запахнула полы купального халата, но это не помогло, все ее тело охватила дрожь, кожа на лице сморщилась и посерела.

– Хорошо, – сказал Хенрик. – Теперь по крайней мере что-то известно.

– Вы думаете, что я истеричка? – набросилась она на него.

– Нет, почему?

– Вы, конечно, пользовались здешним мылом.

– Я не верю, что оно из человеческого жира.

– Вам хочется не верить!

– Возможно.

– А я хочу верить! Вам это не нравится?

– Наоборот. Нравится.

Едва не сказал: «И пани тоже, – но сдержался. – Получу по физиономии».

– Пани Анна, – сказал он.

– Только не уговаривайте меня. Я не должна быть чистой! Я не хочу для вас благоухать!

«Сейчас расплачется», – подумал он. Но Анна не заплакала. Она только поправила влажные волосы.

– Выйдите, – сказала она низким, приглушенным голосом – Мне надо сменить воду и ополоснуться.

– Мужское решение, – похвалил он. – А потом навести красоту.

– Зачем?

«Для Смулки, – хотел он сказать. – Получу по физиономии».

– Для хорошего самочувствия. Для себя.

– Вы советуете все делать для себя.

– Не все. Некоторые вещи. Вы посмотрите в зеркало и подумаете: «Не смогли». Это уже кое-что.

Она слушала его внимательно. Потом сказала в раздумье:

– Это, кажется, комплимент?

– Кажется.

– Спасибо. Вы умеете быть приятным. Интересно, а раньше, до всего того, что было, вы уже бывали таким?

«Наверное, – подумал он, закрывая за собой дверь. – Наверное, я могу быть приятным. Я уже не помню, каким был раньше. Тогда я не очень-то задумывался, что такое я, что такое другие. Я жил в нереальном мире, в розовой и голубой, легкой и воздушной вечности. Я не хочу быть ни приятным, ни неприятным. Для чего она мне это сказала? Хочет обольстить? Может быть, это у нее такой метод?»

Он сошел вниз. В ресторане у буфетной стойки стояли мужчины и тянули через соломинку вино. Хенрику пододвинули стакан и соломинку в фирменной упаковке с надписью: «Tivoli». Живем как князья. Посасывая сладкое вино, Хенрик слушал распоряжения шефа:

– Вы вместе со Смулкой отправитесь в город. Привезете кое-какое барахло. Мы будем все складировать здесь.

Хенрик медленно тянул вино. «Слишком крепкое», – подумал он.

8

Они нагрузили полную машину обуви. Большой выбор: дамская, мужская, без каблуков, с каблуками, на пробке, резине, дереве.

– Ты видел когда-нибудь столько обуви сразу? – спросил Смулка.

– Видел.

– На фабрике, да?

– Нет, в лагере, – ответил Хенрик.

Смулка выругался. Потом нагружали прицеп, до половины конфекция, сверху коробка с сигаретами. Перешли ко второму павильону, у которого почти весь фасад был остеклен.

– Есть что разбить. – Смулка потер руки.

Это была водолечебница. Хенрик считал, что входить туда незачем, что там останется все как есть.

– Неизвестно, – сказал Смулка и первый вошел внутрь. Хенрик шел за ним. Везде было прибрано, лишь тонкий слой пыли под ногами да громкий стук шагов в пустых коридорах говорили о продолжительности оцепенения, в котором находился этот дом. Запах медикаментов вдруг пропал, а потом появился снова, как будто заблудился в одном из колен бесчисленных коридоров. Все оборудование осталось на месте, можно начинать работу хоть завтра. Рентгеновские аппараты, электрокардиограф, соллюксы, душ-шарко, диатермия и какая-то неизвестная аппаратура, видимо дорогая, зубоврачебный кабинет с набором орудий пыток.

– Едем на почту, – сказал Хенрик, когда они все осмотрели, Смулка не ответил. И только, заведя мотор, спросил:

– Зачем на почту?

– Попробуем связаться с воеводством.

– Соскучился по тете?

– По уполномоченному, – сказал Хенрик. – Мы должны были сообщить ему, можно ли двинуть сюда переселенцев. Где здесь почта?

– Не знаю, – ответил Смулка. Машина тронулась.

– Куда ты едешь? – спросил Хенрик.

– К музею.

– Давай на почту.

– Нет.

– Скажу шефу! – пригрозил Хенрик.

Смулка рассмеялся. Он не боялся шефа. А ведь казалось, что Мелецкий держит их железной рукой.

– Перестань гоготать.

– Ладно. Будет сделано. Я тебе, Хенек, вот что скажу: легче на поворотах. И не суетись. Я тебе дело говорю.

В голосе Смулки не было угрозы. Вид доброжелательный. Он держал руки на баранке и улыбался про себя, это была философская улыбка, левая бровь поднята, правый глаз прищурен – фраер, что ты в жизни видел. Вдруг, неизвестно почему, Хенрик почувствовал какую-то опасность. Пистолет! Есть. Он с облегчением вздохнул, но беспокойство не исчезло. Здесь что-то происходит, но что, чего хотят эти люди, кто они?.. Сердце колотилось, как при неожиданной неприятной встрече на улице. Поклониться? Отвернуться? А может быть, плюнуть в рожу? Надо подождать. Я знаю, чего хочу, интересно, чего хотят они. А чего хочу я? «Минутку: брюки, – вспомнил он. – А потом? Отоспаться. Укрыться в лесной сторожке. „Мне было бы страшно“, – сказала Анна. Я ничего не боюсь». Смулка затормозил.

– Что это? – спросил Хенрик.

– Музей.

Его, видимо, приготовили к эвакуации. Полно незаколоченных ящиков. У стен картины. Голые рамы. Какие-то беспорядочно нагроможденные скульптуры.

– Дорогие? – спросил Смулка.

– Не очень, – ответил Хенрик. Две картины школы Рубенса. Мощные розовые ягодицы были видны плохо, потому что солнце уже заходило и в музее становилось сумрачно.

– Паскудные рисунки, – возмущался Смулка.

– О боге здесь никто не думал. У них не было богословского факультета, – объяснил Хенрик.

– Ну так сук им в глаз. Закурили.

– Какой сегодня день? – спросил Смулка. – Пятница?

– Не знаю, нет.

– Хорошо, что не пятница. Люблю поесть. Мелецкий приготовит мясо, а по пятницам мясо есть нельзя, в пятницу надо поститься. Ты постишься?

– Постился несколько лет, до конца жизни хватит.

– Ты, Хенек, свои законы установить хочешь. Все собственным умом измерить. А что он стоит, человеческий ум? Что им охватишь? Лучше придерживаться старых истин. Законы даны нам самим богом, человеку не понять, что и почему, покорись, так будет лучше.

– Ты все делаешь, как бог велит? – спросил Хенрик.

– Нет. Так уж получается. Знаю, что погряз в грехах, знаю, что наступит кара, но я не страшусь, ибо чувствую, браток, что верю, и мне это зачтется. За всем следует божье наказание. На все есть промысел божий, и не надо ему противиться.

– Как хочешь, тогда помолись за меня, – сказал Хенрик, – только не болтай о промысле божьем. Я подобное уже слышал от одного раввина, покорный был, как овечка, мухи не обидел. «Гитлер, – говорил он, – это только орудие, чтобы нас, слабых, испробовать». Шут гороховый. Пошел в газовую камеру, как все остальные. Я иногда думал, как он там в последнюю минуту… благословлял бога или проклинал? Можешь рубать мясо в пятницу, ничего не будет, не бойся.