Пари - Наталья Никольская

Будучи рыхлым, безынициативным, добродушно-вялым субъектом, Олег, казалось бы должен был дополнять волевую, энергичную Валандру. Так оно и было до определенного времени. Но с годами ему надоело все время уступать и повиноваться, как бы определили это психологи «быть ведомым» и захотелось быть «ведущим».

Валентина же устала и на работе, и дома быть на первых ролях, ей стало просто скучно, хотелось иметь равного партнера, обсуждать новые книги и фильмы, гулять по ночному городу, любить, в конце концов, и быть любимой.

«Сидя в теплом салоне, я думала о федоровском деле, или лучше его назвать трифоновским? Не важно, как назвать, главное – докопаться до сути. Все говорит за то, что Трифонов Федорова не убивал, у него просто не было для этого мотива. Мне знаком этот тип людей – они полностью погружены в себя и свои занятия. Конечно, иной раз они могут довольно агрессивно среагировать на внешний раздражитель, если тот мешает им заниматься делом. Но нужно сильно постараться, чтобы вывести их из себя.

Трифонов из дома выходил только при крайней необходимости и хоть жили они с Федоровым на одной лестничной площадке, общей стены не имели, и, следовательно, в качестве раздражителя Федоров выступить не мог.

Трифонов в качестве жаждущего обогащения убийцы вообще смешон. Значит, монеты, которые у него нашли, подкинул ему настоящий убийца, совершенно верно рассчитав, что милиция непременно их найдет и удовлетворится попавшим в ее распоряжение набором: труп, убийца и мотив.

Таким образом, настоящий убийца тот, кто подбросил эти монеты Трифонову. Последний вел уединенный образ жизни, выходил из дома редко, поэтому убийце нужно было, возможно, выжидать не один день, чтобы осуществить свой план с подброской монет.

Он должен был быть абсолютно уверен в том, что Трифонова в определенный момент дома нет и совершить убийство в строго ограниченное время, увязав его с отсутствием Петра Петровича.

Можно было, конечно, поступить и по-другому: изъять монеты у Федорова – не такая уж это крупная вещь, чтобы сразу обнаружить пропажу, и уже потом, дождавшись очередного выхода Трифонова, подкинуть их ему, а уж после убить Федорова. Но все это мог сделать человек, который во-первых, имел ключи от квартиры Федорова, а во-вторых, знал кодовое слово, чтобы дать отбой тревожной группе.

Это мог быть только человек, вхожий в квартиру Федорова.

Кроме того, за Трифоновым следили, определяя для себя периодичность его отлучек, выбирая удобный момент…

А может, убийство Федорова совершил тот, кто был хорошо информирован на предмет каждодневного распорядка, которого придерживался Трифонов. В этом случае, убийце не пришлось бы изводить себя неусыпной слежкой за Петром Петровичем».

«Да, есть существенные трудности с изложением логической цепочки мыслей на бумаге, – подумала Валентина Андреевна.

Забыла, кто это сказал, что мысли без слова не бывает. Кто-то из древних, Аристотель или Плотин? А как быть с тем, что проноситься в голове, как некий ослепительный шквал микрочастиц, мгновенно исчезающих, стоит попытаться облечь их в ясный словесный дискус. Борьба мысли со словом – какая динамика, какая патетика!» – Валандра аппетитно зевнула и, встав с кресла, потянулась.

Сунув ноги в мягкие тапочки, она было хотела пойти в ванную, как зазвонил телефон.

«Кто это в такое время?» – удивилась Валентина Андреевна.

– Слушаю, – Вершинина сняла трубку.

– Валентина Андреевна, добрый вечер, это…

– Сейчас не вечер, а ночь, Алискер, – узнала Велентина Андреевна голос своего секретаря-референта.

Покинув сильно нагретое благодаря стараниям Болдырева помещение дежурки и выйдя на свежий воздух, Антонов-младший с удовольствием затянулся сигаретой. Задрав голову и картинно попыхивая, он смотрел на серое небо, напоминавшее грязную, сваленную пряжу. Окна в здании напротив светились электричеством. На обочине приткнулись несколько машин разных марок и степени чистоты.

– Пошли, – подошедший сзади Мамедов легонько толкнул Антонова.

– Подмораживает, – заметил Николай, когда они садились в служебную «Ниву».

– Подождем, пока прогреется, – сказал Алискер, имея в виду двигатель, – ты домой?

– Конечно, домой, а ты что – нет?

– Кое-что хочу проверить, – уклончиво ответил Мамедов.

– Тебе-то что, ты холостой, – вроде как с завистью сказал Антонов, – можешь и погулять.

– А тебя под венец, что, насильно тянули?

Он включил заднюю скорость и выехал со стоянки.

– Да как-то все само собой получилось, – неопределенно пожал плечами Николай.

– Вот именно, само собой, – назидательно произнес Мамедов, – а человек должен, как говориться, быть сам творцом своей судьбы.

Николай достал пачку сигарет и закурил. Алискер помахал рукой, отгоняя дым.

– Открой форточку, – он повернулся к Николаю.

– Да ладно тебе, не отравишься.

– Я, как пассивный курильщик, страдаю во много раз больше.

– А ты стань активным – будешь страдать меньше. – сострил Антонов.

– Знаю я твои шуточки да прибауточки! – усмехнулся Мамедов, – ну, вылезай, приехали.

– Чао, Шерлок Хомс, – поддел напоследок Алискера Антонов, спрыгивая с высокого сиденья «Нивы».

– До завтра, – Алискер шутливо козырнул, вскинув два пальца к виску и нажал на педаль акселератора.

Мамедов знал цену времени и поэтому решил использовать оставшиеся вечерние часы по максимуму.

До дома Чебаковой было пять минут езды. На перекрестке он повернул на улицу Баумана и, проехав квартал, оказался на Лицейской. На двери подъезда стоял домофон.

Мамедов вернулся в машину и набрал номер Чебаковых.

– Я вас слушаю, – раздался в трубке высокий женский голос с металлическими нотками.

– Добрый вечер, – вкрадчивым голосом начал Алискер, – моя фамилия Мамедов, я расследую убийство Федорова.

– Убийство? – оттолкнувшись от последнего слога, как от трамплина, голос резко взлетел вверх.

– Вот именно, – теперь уже сухо подтвердил Мамедов, – могу я с вами поговорить?

– Вы из милиции? – настороженно спросили на том конце провода.

– В этом случае, я бы вызвал вас для беседы повесткой, я частный детектив.

– Ну я не знаю… – повисла недолгая пауза.

– Я не отниму у вас много времени, – деликатно сказал Мамедов, чтобы успокоить даму.

– Что ж приходите, – с неохотой согласилась она.

– Я внизу, как мне войти? – торопливо спросил Алискер.

– Наберите номер двенадцать, я вам открою.

Алискер положил трубку и вышел из машины. Зуммер на двери запиликал, после того как Мамедов набрал нужный номер.

– Это Мамедов?

– Да.

– Заходите.

Щелкнул засов, и Алискер вошел в подъезд. «Как на западе», – подумал он. Он легко взбежал на третий этаж и позвонил в квартиру. Ему пришлось ждать по крайней мере минуту, прежде чем дверь открылась.

– Проходите, пожалуйста, раздевайтесь, – женщина, встретившая его на пороге, улыбнулась одними губами.

Мамедов почувствовал тонкий аромат дорогих духов.

– Можете называть меня Алискером, – сказал он, пройдя в гостиную и утонув в предложенном кресле, – а вы – Людмила Васильевна?

– Можно просто Людмила, – кокетливо ответила мать Светланы.

Людмиле можно было дать лет тридцать семь-тридцать восемь, хотя по подсчетам Алискера ей должно было уже перевалить за сорок. Она, возможно, выглядела бы еще моложе, если бы не то напряженно-озабоченное выражение, которое не покидало ее напудренного лица, даже когда Людмила улыбалась. Из-за этого ее улыбка выглядела какой-то высокомерной и неискренней.

Между ее тонких подкрашенных бровей залегала довольно глубокая тревожная складка, взгляд ее больших серо-голубых глаз был ледяным и пронзительным, что-то волевое и капризное присутствовало в ее красивом лице, которому бледность и зачесанные назад и за уши короткие каштановые волосы придавали смутное очарование роковой женщины двадцатых-тридцатых годов.

«Прямо женщина-вамп», – подумал чуткий к женскому шарму Мамедов.

Соблазнительно стройная и манерная, Людмила поразительно гармонировала с элитарной роскошью интерьера.

– Хотите выпить? – предложила Людмила.

– Спасибо, я за рулем, – отказался Мамедов, – может, вы присядете?

– А что, я вас нервирую? – провоцирующе произнесла Людмила, приоткрывая в улыбке ровные зубы.

Алискер умел себя вести с женщинами и проигнорировал вопрос.

– Скажите, Людмила, ваша дочь долго встречалась с Федоровым?

– Ну-у, – Людмила прищурила глаза, – мне трудно сказать определенно, – месяца два-три, может, чуть больше.

Небрежность и равнодушие сквозили в каждом ее слове и жесте.