Заре навстречу - Вадим Кожевников

Ну уж этого Тима не мог стерпеть:

— А вы только чужие зубы вставляете, и больше вам ни до чего дела нет! И слова все не ваши, а из книжек!

Сказав это, Тима испугался, решив, что Монастырев выгонит его, как выгнал Ляликов. Но, странно, Монастырев не обиделся, не рассердился, а как-то весь съежился; глаза потускнели, и он попросил:

— Да ты не кричи! Я ведь не сказал: нет. Вы, что же, думаете, что я боюсь Залесского, Илюмского или Асмолова?

— Наверно, — сказал Тима твердо.

— А вот посмотрим! — угрожающе заявил Мопастырев.

— Значит, вы придете на собрание?

— Чтобы только усмехнуться им в рожи, да, — гордо заявил Василий Северьянович.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Собрание все-таки решили проводить на квартире у Асмоловых, так как жители двухэтажного дома наотрез отказались прийти в лачугу к Полосухиным.

Редькин кричал на Полосухина:

— Со своей табуреткой ступай! На своей тверже, надежнее. А то подсунут стул мягкий — и раскиселишься.

Что значит простого звания? Сам говорил: брючник. Теперь рабочий класс правым плечом арш, и боле никаких гвоздей!

Но сам Редькин тоже испытывал тревожное волнение.

Бреясь перед зеркалом, он словно проверял для собрания разные выражения лица. Угрожающе таращил чернее глаза; супил хохлатые брови; откинувшись, держа зеркало в руке, иронически усмехался; проводя ногтем большого пальца по усам, многозначительно мычал «м-да»; сощурившись, напрягал мускулы лица, произносил яростно:

— Нас словцами не возьмешь!

Капитолина насмешливо наблюдала за супругом.

— Знаю, почему рожи тигриные корчишь, все знаю. Вот погоди, Мартын, вынесут из нашего дома станок, узнаешь, как других людей утеснять.

— Подавай костыли новые, с резинками, корова! — требовал Редькин.

— Ага! Наряжаешься, — торжествовала Капитолипа, — стесняешься по барской квартире об пол палками грохать.

Жильцы с заднего двора толпились возле парадного крыльца, никто не решался войти в дом первым. Все они принарядились, как для праздника, и с достоинством разговаривали на самые отвлеченные темы.

Истощенный, с глубоко впавшими глазами и землистым цветом лица, согбенный Полосухин, одетый в новую поддевку, сшитую из разных лоскутов, шептал угрюмому литейщику Пантелею Фоменко:

— Ежели из кастора человек шубу строит, то и внукам ее не сносить. Надежное суконце, на века. А на брюки солидный заказчик диагональ брал. Эту матерь сожмешь в горсти, а она потом все равно, как пружина, фукнет. Лодзинский товар видом обольщает, а естество в ем слабое. Нет к нему моей рекомендации, нет…

Коноплев рассказывал, как надо усы растить. У кого волос жидкий, те припарки на губу делают или скипидаром мажут. Когда ус в моде, хошь не хошь, а уход требуется.

Поглаживая суставом указательного пальца рогообразные, плотные, тяжелые усы, произносил хвастливо:

— У меня-то волос ничего, крепкий, он сам по себе идет.

Скорняк Бугров, согласно кивая головой, вставил вежливо:

— Насчет волоса я так понимаю: в нем красота. Но одной природы недостаточно. Ежели ость нещипанпая — это простая шкура, а ежели щипанная, выработанная, то мех. Я из простой собаки могу енота изготовить, дай только краситель подходящий.

Женщины, собравшись отдельной кучей, почтительно слушали прачку Наталью Егорову.

— Бабыньки, надо нам свою теплушку на реке сколотить, а то заколеем на ветру, белье полоскавши. Петухов, который свою теплушку держит, с корзины двугривенный берет. Разве такое осилишь? Кухарки с богатых домов могут поднять, а мы, значит, на коленках у открытой всем ветрам проруби стынь. А потом ревматизмом всю ночь плачу. Вот бы уговорить собранию свою теплушку на реке сколотить, нынче все всё коммуной делают.

После того как на второй этаж пичупгаского дома поднялись жильцы флигелей, жители заднего двора с озабоченными, строгими лицами чинно последовали за ними.

В прихожей их встречал инженер Асмолов. Потирая узкие белые руки, он бормотал:

— Прошу, пожалуйста, — и указывал рукой на двустворчатую дверь.

Жители заднего двора складывали верхнюю одежду в угол прихожей, на пол, и только один Редькин решительно повесил шинель на вешалку пз оленьих рогов рядом с хорьковой шубой Залесского.

В гостиной, как в театре, ряды новых венских стульев и толстые, коротконогие, мягкие кресла у стены. На диване стоял прапорщик Хопров; презрительно скривив рот, он смотрел на входящих зеленоватыми, холодными, скользкими глазами. Волосы его были напомажены, расчесаны на пробор, на кителе блестелп погоны и Георгиевские кресты. Обшитые желтой кожей обрубки ног опирались о диванные подушки, а култышки рук были распростерты вдоль спинки дивана. Он курил папиросу в длинном мундштуке. Супруга, как всегда в парадные дни, одетая в форму сестры милосердия, держала большую розовую раковину, которую изредка подносила к подбородку Хопрова, чтобы тот стряхивал в нее пепел.

Фпногенов сладеньким говорком вещал Асмоловой:

— Интересуясь древностями, а также путями жизни наших пращуров, могу сказать утвердительно: во все времена от черни властители испытывали одно беспокойство.

Но мудростью своей старинные мужи простой народ в страхе держали. Так, колесование было весьма полезное изобретение для внушения скромности страхом. У меня, знаете, в коллекции любопытный предмет имеется: древняя воронка из крепко обожженной глины. Многозначительный предмет. Через нее совратителям умов в рот расплавленный свинец лили.

— Какие ужасы вы рассказываете!

— Не говорите, приспособление правильное и, скажу, гуманное. Лучше одному в пасть свинца налить, чем посовременному многим из пулемета в разные места.

Илюмскпй, чистя ногти спичкой, поглядывая исподлобья на собравшихся, шепотом говорил Асмолову:

— Галоши я свои, извините, к вам в спальню отнес.

Уведут. Не успеешь опомниться. Хотя в них медными буквами и обозначены мои инициалы.

Чишихин, сидя рядом с дочерью, говорил, озираясь:

— Ты, Наташа, на офицера не оглядывайся, а то судруга его скандал сделает. Сиди себе смирненько.

Сестры Устиновы шумпо выражали свое удовольствие:

— Это так замечательно придумали — собрание! Мы все должны обязательно общаться.

— Можно даже устроить домашний концерт в пользу нуждающихся.

Воскресенский, усадив жену, бледную, тихую, с полузакрытыми глазами, суетясь возле нее, спрашивал:

— Тебе, Леночка, удобно? Ниоткуда не дует? — и, ежась, говорил со счастливой улыбкой: — У французов тоже домовые комитеты были во время их революции.

Это у нас, выходит, преемственность чисто французская.

Супруги Лялпковы, оба тучные, коренастые, похожие на огромные гири, разглядывая гостиную Асмоловых, обменивались замечаниями:

— Гарнитурчик тысячи на две потянет.

— А занавесочки тюлевые, полтинник аршин, и те застиранные.

— С мягкой мебели чехлы поснимали.

— А может, они у них латаные.

Залесскпй о чем-то шептался с Илюмским.

Тима пристально, не моргая, глядел на Залесского и старался придать себе злое, ненавидящее выражение, чтобы тот сразу попял: Тима на стороне Коноплева, Редькина, Полосухина, и они все здесь будут бороться против "услужающих буржуазии", которыми, по выражению Редькина, являются Залесский, Илюмскпй и Асмолов.

Но как ни тужился Тима, настоящей злости не получалось.

Оп видел только пожилого человека с подвитыми серыми, сухими волосами, его бледное лицо цвета вареного куриного мяса, мешочки под глазами, и в одном из них все время подрагивала какая-то жилка. Залесскпй вежливо предлагает стулья; когда улыбается, темные, аккуратно подстриженные усики, крашеппые, как говорил папа, ляписом, приподымаются к узким ноздрям, и тогда ему приходится дышать через шерсть, терпко пахнущую ляписом.

Залесский угощает всех конфетами ландрин, сообщая при этом: "Сладкое успокаивает". Он протянул и Tиме круглую жестяную дореволюционную коробочку с разноцветными леденцами, но Тима гордо отказался.

Залесский сказал строго:

— Нужно говорить "благодарю вас". "Не хочу" говорят только невоспитанные люди или при желании обидеть.

Тима смутился. Залесский сел рядом на жесткий стул, и, когда Тима поглядывал на Залесского искоса, он вплел его печальное лицо. Тиме думалось: действительно, зря он обидел этого человека. Он заметил, что после его решительного "не хочу" жилка под глазом Залесского начала дергаться сильнее, и задышал он тяжело, и мелкие капельки пота выступили на впалых висках.

Но совершенно напрасно Тима приписывал тоскливую встревоженпость Залесского своему отказу. Залесский действительно чувствовал себя оскорбленным, взволнованным, но совсем по другим причинам, он вовсе и не думал сейчас о Тиме.