Заре навстречу - Вадим Кожевников

После собрания всех городских большевиков родители пришли домой ночью. Что происходило на собрании, Тима, конечно, не знал, но мама и папа долго, взволнованно шейтались, хвалили Рыжикова, кого-то ругали, и Тима услышал, как мама сказала:

— Ах, Петр, какой героический ум у Ленина! Как он безбоязненно сказал партии всю жестокую правду. Каким нужно быть сильным, чтобы говорить так о нашей слабости и видеть в поражении твердую основу для победы.

Какое это счастье для России, что у нас есть такой человек!

— Не только для России! — И папа строго произнес: — Теперь, Варвара, когда отношение партии к миру определено, будь любезна подчиняться решению партии.

Мама вздохнула и сказала кротко:

— Я же все поняла, и не нужно меня больше упрекать…

Но зачем мама перед жильцами сказала, что не сразу сама до всего додумалась, этого Тима понять не мог и испытывал чувство горькой обиды. Конечно, хорошо, что в партии ей все объяснили. И здорово это у них получается, когда они все правильно думают. Вот если б мама правильно не думала, небось Залесский уговорил бы жильцов, что война сейчас главное. Ведь он, наверное, для того про войну говорил, чтобы комнату Полосухиным не давать, а всем идти на войну. Вот теперь мама перед всеми Залесского и осадила.

Стуча костылями по полу, к Хопрову решительно двинулся Редькин. Вися между костылями, он уставился на офицера и крикнул яростно:

— Я солдат, ваше бывшее благородие, солдат! — Повернув искаженное гневом лицо к жене, приказал: — Капка, притащи кресты и медали и покажи ему, чтобы знал! Не в денщиках служил, холуем, а России — кровью, значит, — показав головой на Залесского и Илюмского, добавил угрожающе: — Тем тоже дай поглядеть, хомякамтыловичкам, которые здесь жиром пухли.

— Молодец, солдат! — одобрительно выкрикнул Хопров. — Дай им костылем, штафиркам.

— Вы меня не наусышвайте, — сурово прервал Хопрова Редькин. — Я хоть и контуженный, но башка целая, сама за себя думает, — и, снова обратив ненавидящий взгляд на Залесского, спросил: — Ты на какую такую демонстрацию скликал, а ну, повтори, чтобы снова люди услыхали? Подковыляв к Залесскому, приказал: — Ну, говори! Видал, как я уши растопырил? Говори!

Залесский попятился, заслонился рукой:

— Господа, помогите, ведь он же меня ударит!

— Ладно, я вам сейчас помощь окажу, — сказал с места Кононлев. Встал, одернул рубаху и произнес властно: — Они по городу высунув языки бегали, скликали всякую сволочь, чтоб нас, народ, значит, на войну с немцами раздразнить, а после, как товарищ Сапожкова сказала, власть тут самим захватить. Я вам так скажу, господин хороший: мы, русские, за Россию болеем, верно.

И мир этот нам боль в сердце. И не с того, что мы воевать боимся, а с того, что тяжелой ценой передых добыли, чтобы с силенками собраться. Все развалено, куда глаз ни кинь, а с голыми руками на немца не пойдешь. Резко повернулся, спросил Асмолова: — Правду я говорю, Юрии Николаевич? Ведь всюду развал! А по вашей части как?

Лицо Асмолова вытянулось, он растерянно оглядел собравшихся, смущенный тишиной, множеством устремленных на него глаз, оглянулся на жену, встретив ее строгий взгляд, зажмурился и вдруг, дернув плечом, решительно заявил:

— Совершенно верно. Начинать войну, когда вся наша промышленность доведена до крайне бедственного состояния, — безумие. — Потом смущенно добавил: — Я не могу не сказать также о том большом впечатлении, которое произвели на меня смелость и благородство столь беспрецендентного в истории человечества акта, как акт заключения мира, вызванного исключительно гуманными побуждениями, — посмотрев на Сапожкову, произнес горячо: — Извините меня, Варвара Николаевна, но я полагал, что вы выступите тут в роли, так сказать, грозной Немезиды. И то, что вы с таким доверием и чистосердечием признались, что вам тоже нелегко было примириться и понять необходимость заключения тяжелого для России мира, именно это побудило меня столь же искренне высказать и свое мнение по данному вопросу.

— Вы, гражданин Асмолов, — возмущенно крикнул Финогенов, — тут напрасно ножки лижете, чтобы квартиру не оттяпала! Не разжалобите. Будьте спокойны, оттяпаем. А вас с семейством в чулан сгоним за то, что тут еще фальшь развели. — Поглядев на Полосухина, Финогенов спросил торжествующе: Правильно, гражданин, оттяпаем? — и, похлопав Полосухина по плечу, обнадежил: — Мы его утесним, не тревожься, голубок.

Полосухин стряхнул с плеча руку Финогенова, встал и, обращаясь к побледневшему Асмолову, произнес глухо:

— Юрий Николаевич, я про вас худо думал, а теперь так не думаю. Значит, вот! — Сел и сказал Финогенову угрожающе: — Ты у меня перед рожей больше не кричи о помещении, а то хоть я и портной, а рука у меня тяжелая.

Коноплев заявил:

— Предлагаю резолюцию: осудить войну и всякую подпаляющую сволочь. Заместо провокационной демонстрации присоединиться всем жильцам к населению, которое по призыву Совета в воскресенье будет изо льда баржи выколачивать. Кто «за»? Голосую. Кто "против"? — и приказал Финогенову: Себя тоже пиши, — и добавил: — Против Советской власти, — оглянувшись на Хопрова, спросил: — А вас как писать, туда или сюда?

Хопров произнес, сощурившись:

— Подожди, пока у меня рука отрастет, тогда за чтонибудь проголосую.

Коноплев потупился и сказал укоризненно:

— Мы вас, гражданин Хопров, как жертву империализма уважаем. Зря вы кидаетесь.

После принятия резолюции Иван Мефодьевич заявил!

— Теперь, я полагаю, мы можем приступить к выборам домового комитета посредством всеобщего, равного, прямого и тайного голосования. Прошу называть имена наиболее достойных.

Мама пошепталась с Коноплевым и Полосухиным, подняла руку и крикнула:

— Юрия Николаевича Асмолова!

Коноплев назвал Редькина.

Иван Мефодьевич предложил Ляликова. Павел Ильич испуганно охнул и испытующе посмотрел на свою супругу, но она сохраняла на лице невозмутимое надменное выражение.

Тут к маме вихляющей походкой подошел Монастырев. Он наклонился к ней и сказал громко, так, чтобы все слышали:

— Вы что же, гражданка Сапожкова, тут двойную игру ведете? Подсылаете своего парнишку уговаривать отнять комнату у Асмолова и сами того же Асмолова в домком предлагаете? Это как же назвать позволите?

Л я ликов крикнул:

— И меня довольно нагло сей юнец убеждал по сему же поводу!

В животе у Тимы сразу стало зябко, и он с тоской почувствовал, как слабеют ноги, лицо само по себе расползается в жалкую улыбку, а глаза трусливо шмыгают, боясь встретиться с вопрошающим взглядом мамы.

Все смотрели то на Тиму, то на мамуг как Тиме казалось, сурово и осуждающе.

Тима проглотил противную, пресную слюпу и проговорил, задыхаясь, глядя на пол:

— Полосухины живут плохо! Что, не правда? Да? Потому и говорил, что домком — это тоже Советская власть, а она должна о людях заботиться. Мама ничему меня не подучивала, это неправда, спросите Пыжова, как я мало маму вижу, это я сам так думаю.

— Совершенно верно, — крикнул Пыжов, — мальчик абсолютно заброшенный!

Монастырев поднял тощую, длинную руку и возгласил:

— Если по-революционному действовать, так по-революционному. Тогда с пичугинского дома жильцов на задний двор, а всех с заднего двора — сюда. Что тут в жмурки играть? Хватит! А то посылают мальчишек агитировать, а сами тут тихопь разыгрывают.

— Правильно! — злорадно вопил Залесский. — На помойку нас всех, на помойку!

Хопров, прыгая на своих культяпках, кричал:

— Бей всех по мордасам, бей, чего там!

Коноплев подошел к председательскому месту и, хлопнув тяжелой ладонью по столу, сказал гулко и властно:

— А ну, тихо, граждане! — и, обратившись к Сапожковой, попросил: Может, вы разъясните?

Сапожкова встала, одернула на груди кофточку, вытащила из рукава платок, но, раздумав, спрятала его обратно и, помолчав, спросила:

— Вы не возражаете, если я скажу здесь только как мать?

Залесский пожал плечами. Илюмский фыркнул. Монастырев презрительно сощурился. Редькин подался вперед на стуле и замер в напряженной позе. Устинова заранее поднесла платок к глазам.

Сапожкова сказала, взглянув на сына:

— Тима! Если ты так думал, ты у меня очень хороший. Вот… — И мама села и стала обмахивать разгоряченное лицо платком.

Большинство голосов получил Редькин. Воскресенский торжественно провозгласил его председателем домового комитета и уступил место для дальнейшего ведения собрания.

Как ни старался Редькин мрачно супиться, чтобы скрыть счастливую улыбку, ничего у него не получилось.

И странно прозвучали слова его, произнесенные ухмыляющимся ртом:

— Я человек злой, но уж если выбрали, значит, сами на себя пеняйте, подумал и заявил: — На этом собрание считаю законченным.